Абстрактный человек - [25]

Он посмотрел в глаза Екатерине Ивановне, и, странное дело, взгляд ее глаз, смотревших в его, только-только упал на его лицо, как он почувствовал, будто тихим веером коснулись его лица и в этом веере он ухватил то же загадочное полотно, которое только что возникло в нем и вздулось, и пошло расширяться, захватывая внутри его, майковской души, все новые и новые просторы, рождая в нем какого-то нового, неведомого еще ему самому человека.

— Что с вами? — спросила спутница.

— Мне хорошо, — сказал он.

— Вы вздрогнули и лицо у вас стало другое.

— Ничего, ничего, — сказал он, — не обращайте внимания. Так со мной бывает. — Он посмотрел на нее и улыбнулся ей своей странной, чем-то беспомощной улыбкой. — Вы устали?

— Нет, я очень люблю ходить, я в детстве всегда много ходила.

— Ну и хорошо, а то я боялся, что вы устанете.

Еще немного — и деревенька будет, там отдохнем и пойдем назад, а то и на автобусе поедем. Оттуда автобусы ходят, прямо до дачи, с другой стороны к даче ведь шоссе подходит, почти рядом.

— Правда?

— Да.

Он смотрел на нее и чему-то улыбался. Ему на минуту показалось, что и лес, и небо, и все кругом почти исчезло, что и он, и она также исчезли, и что вместо них откуда-то из глубины пространства появились две яркие светящиеся, как светлячки, точки: точки подлетали друг к другу и отлетали, то почти соединяясь, то удаляясь на значительное расстояние. И от того, что он ощущал две эти точки, ему было хорошо и радостно, как будто он видит не их, а двух живых веселящихся чему-то людей.

«Как близко я с ней говорю, — подумал он, — как хорошо, что я так могу говорить, словно мы давно уже вместе».

— Хорошо, что мы пошли, — сказал он.

— Очень. Вы знаете, вы мне таким сначала казались, — она замялась…

— Каким?

— Ну, немного чудаком.

— А сейчас?

— А сейчас, мне кажется, я стала вас понимать. Одним словом, мне кажется, что мы еще увидимся, вам бы хотелось?

— Да.

— И мне.

Владимир Глебович сейчас находился в том прекрасном состоянии, когда человеку кажется, что он все может. Это было то состояние удивительной свободы, которое посещало его чаще всего в моменты одиночества. Тогда в нем рождался второй человек, ничем не связанный с ним, главным Майковым. Он снова взглянул на лес, на небо, уже низкое от нашедших туч, и почти не увидел их: и небо, и тучи, и лесные пространства остались от него скрытыми, словно за тонкой почти непроницаемой пеленой. А за этой пеленой, где-то внутри него снова родилось то абстрактное, искрящееся покрывало, которое, казалось, только что безвозвратно исчезло. Снопы света разрывали его, и оно трепетало, как парус на сильном резком ветру.

И в одно из своих трепетаний оно выгнулось, распрямилось, потом снова собралось, сжав весь свет вглубь себя. Из этого, совсем уже темного комка выросло маленькое существо, немного оно напоминало человека, но человеком в полном смысле этого слова и назвать его было нельзя. У существа были темные задумчивые глаза, которые неотступно следили за взглядом Владимира Глебовича. Майков вздрогнул, осмотрелся вокруг и в лесной чащобе, ему показалось, заметил его — это существо, но это было только мгновение, присмотревшись, Владимир Глебович убедился, что никакого существа в лесу не было.

— Вы не видели? — спросил он.

— Нет, кого?

— Кажется, человек, а может быть, и не человек?

— Нет, вам показалось…

— Да, наверное, показалось. И хорошо, что показалось, — добавил он.

Между тем лес внезапно кончился. За ним раскрылось большое, заснеженное поле. Начинался ветер. Мело. Поле рассекала дорога. Они, выйдя из лесу, пошли по ней.

— Куда мы идем? — спросила она.

— В деревню, там и поесть можно.

— А далеко?

— Нет, рядом, вон видите, — он показал на край поля, — там крыша, а вон еще и еще, деревня-то небольшая, домов пятнадцать, и церковка там есть.

— Сейчас вижу, вон колокольня, да?

— Да, белая, — Майков указал на невысокую белую колоколенку с синим шпилем.

Екатерина Ивановна представила церковь, свечи, горящие у стен, теплый церковный дух с запахами воска, ладана и лампадного масла, и ей стало хорошо и уютно на душе. И ожидания ее оправдались. Через полчаса они уже стояли внутри маленькой, круглой и уютной церкви, нелепо расписанной и покосившейся, наполненной десятью-пятнадцатью старухами и стариками, застывшими в недвижимости в самых разных местах и слушающими службу. Все здесь было умиротворенно: и тихий, равномерный голосок священника, читавшего что-то по-славянски, и трещание восковых оранжевых свечек, и какое-то особенное тепло, исходившее от всего существа этого крохотного кривобокого, уже враставшего в землю здания.

Екатерина Ивановна разнежилась в теплом душном церковном воздухе. Глаза ее сами собой стали закрываться, как ни силилась она открыть их, они слипались, и от этого пламя свечей сливалось с иконами, размазывалось по стенам, растекалось по воздуху, так что временами церковь представлялась ей душной огненной и очень теплой пещерой.

Старухи и старики искоса поглядывали на неожиданных посетителей, и священник тоже пару раз вскидывал глаза от толстого в коже и серебре Евангелия на Владимира Глебовича и его спутницу. Было видно, что читает он больше по службе, чем по призванию, и от бормочущего его чтения еще больше тянуло в сон. Он напоминал полную заведенную машинку, которая раз пошла и не может остановиться. С такой же, как и при чтении текста, радушной заведенностью он бросил читать, взял у дьячка кадило и пошел от царских врат мимо иконы Георгия на белом коне и еще иконы Богоматери в золотом венце, также по всей церкви мимо старух и стариков и мимо Владимира Глебовича и Екатерины Ивановны, чтобы снова вернуться к алтарю и продолжать свое чтение. Старухи и старики крестились, Майков и Екатерина Ивановна стояли, не зная, куда девать не способные креститься и тяжелые от этого свои руки.