Абстрактный человек - [15]

Но если бы вы подлетели еще поближе и приникли к стеклу, то сквозь морозные узоры вы тоже кое-что бы увидели. Среди множества пустых рам и картин, среди разного барахла: драпировок, кресел, табуреток, тюбиков красок, подрамников — сидел человек, Владимир Глебович Майков. Он сидел почти не шевелясь и смотрел на красный огонь печи.

Но вот он резко встал, сжал свою голову руками, резко же отвел руки и подошел к окну. Он долго всматривался в темноту за окном, пытаясь различить в ней белые сугробы и представляя холодный терпкий дух мороза. Потом он снова отошел от стекла, приблизился к холсту, чуть тронул его кистью, снова отошел, прошел по длинному пыльному коридору, вышел на крыльцо, где постоял несколько минут, снова вернулся в дом и сел на старинный белый плетеный стул. Он закрыл глаза, причем лицо его обездвижилось, появилось в нем даже как бы некоторое уснувшее выражение, которое знающему человеку так напоминало бы выражение, подсмотренное Екатериной Ивановной на лице Петра Петровича Петрова.

Такое выражение бывает у очень усталых и нервных людей, переживших только что сильное напряжение. Чувствовалось, что напряжение это не оставляет его, что оно, наоборот, все сильнее и сильнее сковывает его мозг, оплетает своими тягучими длинными нитями его тело.

Владимир Глебович открыл глаза, протянул руку к стене, щелкнул выключателем, и когда свет погас, повернул голову к стеклу. За стеклом уже замела вьюга. Сосны стонали под сильным ветром, и снег падал с их макушек с мягким чуть слышным звуком. Видимо, Майков старался этими внешними впечатлениями согнать с себя оцепенение и уйти от того сковывающего чувства, за которым могло — он это знал — может последовать одно из тех необычных состояний, которые в последнее время неотступно преследовали его. Но, чем дольше он смотрел из окна на пургу и черный ночной сосновый лес, тем меньше он замечал и сосны и снег, тем дальше слышал от себя вой ветра, тем нереальнее становился для него весь этот уютный зимний мир, в котором он сейчас был, что-то поворачивалось в нем, и где-то в далекой глубине сознания родилась маленькая, чуть заметная точка. Она была как звезда и временами, летя, исчезала куда-то. Постепенно она стала огромным шаром. Майков уже совершенно не ощущал ни снега, ни такой уютной и теплой своей мастерской со сваленными в углах картинами, он видел лишь этот шар. Но вот тот распался, и в разные стороны от него полетели осколки. Осколки эти уже прямо на лету сложились в каких-то людей, люди распались и за какое-то мгновение снова родился исчезнувший было шар.

Владимир Глебович медленно встал, подошел к туго натянутому холсту, торопливо взял кисть и зачертил ею по холсту, казалось, почти не смотря на него. Через минуту холст покрылся путаными и непонятными постороннему абстрактными узорами. Но они были непонятны лишь чужаку, сам Майков честно зарисовал лишь то, что совершенно неожиданно посетило его сознание: ту абстрактную россыпь треугольников, которая возникла из взорвавшегося шара.

Когда Майков работал, он не думал о необычности этого явления, он просто, поддаваясь неясному и не осознанному им еще желанию, взялся за кисть.

Владимир Глебович не был тем художником, который загодя, с умыслом обдумывает свою картину и делает многочисленные эскизы. Майков был иным живописцем: все его картины рождались совершенно неожиданно, как бы сами собой и, казалось бы, без малейшего усилия со стороны Владимира Глебовича. Он просто видел их, как видел свет, небо, деревья…

Но вся штука-то заключалась в том, что на картинах его не было почти ничего видимого, реального, а лишь нечто, что было видно лишь ему самому, его внутреннему взору. И поэтому картины его представляли для других лишь некоторую нелепость, в то время как для него каждая из них имела свой глубокий и пережитый смысл, ибо хотя и писал он почти что бессознательно, но мысли о том, что он делает, все же не раз беспокоили Майкова и беспокоили все сильнее, тем более, что он не мог подумать о творчестве своем ничего путного — иными словами, он даже и объяснить его никак не мог. Это тем более тревожило его в последнее время, потому что временами он ощущал себя какой-то послушной и исполнительной игрушкой, которая по чьему-то непонятному велению лишь зарисовывает и записывает что-то большое и весьма значимое, но именно значения и величины записывающий и не понимает.

Этим и объяснялись часы мучительного беспокойства, которое часто в последнее время охватывало Владимира Глебовича. Когда-то он просто поддавался себе, но сейчас ему было этого уже слишком мало. Когда он начинал анализировать и записывать то, что с ним случалось в такие, как случившиеся только что, минуты, он понимал, что вдохновение приходит к нему далеко не постоянными путями, и чтобы объяснить себе эти пути, он представлял себя, свое скрытое, таинственное я, которое делало ему сюрпризы, как темное и бесконечное поле. Но поле это не было мертвым и на нем шла постоянная и невидимая жизнь. На нем-то и таились те живые и не видимые пока фигуры, которые иногда приводилось видеть Владимиру Глебовичу. Звук, луч света, ветер, голос, прогулка толкали это поле, и оно оживало, становилось на мгновение видимым, таким, которое после и попадало на его холсты. И именно то, что и в голосах, и в лицах, и в ветре, и в снеге, и в небе, и во всем этом окружающем мире были смысл и ясность, а в этих образах не было ни того, ни другого, а был какой-то другой смысл — он это чувствовал.