Абстрактный человек - [14]

— Какая Маша? — вставил слово Болдин.

— Жена не жена, подруга, или не знаю кто, она тоже знает Майкова.

— Что говорила?

— Говорила, что, чтобы узнать его хорошенько, годы нужны, что она около него год, полтора жила, но так толком и не поняла, что он за человек, что иногда он может раскрыться, а иногда — никак не пробьешь его, ничем не пробьешь, уходит он куда-то от людей. Не в буквальном смысле слова, а в переносном, молчит, словом, в контакт не вступает.

— Абстракция? — односложно спросил Иванов, — абстракции у него случайность, баловство или же нет, или же здесь есть что-то серьезное?

— Да, да, очень, — поторопилась почему-то ответить Екатерина Ивановна, — совершенно неслучайно, но, боюсь, он и сам не понимает того, что с ним делается, он мечется, мечется, а понять не может. По рассказам, он похож на человека, пытающегося себя понять. Сложного. Немного мрачного.

— Что ж, — сказал Болдин, — мы ему поможем, мы сможем помочь, если он захочет и будет с нами, очень даже поможем, но продолжайте, прошу вас.

— А вы в силах помочь? — сбилась Екатерина Ивановна.

— Безусловно.

— Может, это ему на пользу пойдет, — предположила Екатерина Ивановна и продолжала, — неустойчивый он, неуверенный, иногда он себя почти не ощущает.

— Как, — всполошился Иван Иванович, — неужели?

— Да, поверьте, иногда действует он почти автоматически, но не как какой-то робот, а будто кто-то им движет, ведет.

— Что вы говорите, — лаковый налет исчез с глаз Иванова, и они превратились в два жгучих, колючих, черных расширенных зрачка. — Что вы говорите? — повторил он немного задумчиво. — Расскажите подробнее.

— Трудно подробнее, но, я думаю, если говорить просто, он забывает себя на какое-то мгновение, особенно когда пишет свои картины, и тогда что-то накатывает на него, кто-то большой, огромный, и он, этот он, захватывает его, Майкова. Если верить Веселовскому, то это самые занимательные мгновения в его, Майкова, жизни.

— Ох как интересно, — сказал Иванов.

— Да, — кивнул Болдин. — Спасибо, Екатерина Ивановна. Я думаю, Майков нас интересует все сильнее, только надо быть очень осторожными, очень, он должен сам нами заинтересоваться, сам, не мы им, а как бы он. Но как это сделать?

— Я думаю, можно, — сказал Иван Иванович, — можно.

— Давайте подумаем, — сказал Болдин, — и я здесь посоветуюсь кое с кем, а там посмотрим.

— Но… — Екатерина Ивановна осеклась.

— Потом, позже, еще не время, — сказал Иван Геннадиевич, — потерпите, все в свое время. Скоро вам все, многое станет ясно.

— А сейчас отдыхайте, отдыхайте, я знаю как нелегко работать так, как вы, кажется, и работы никакой нет, но на самом деле еще какая работа, поверьте. И вы ведь всего не знаете. Как бы вы увлеклись, когда узнали. Но вы узнаете, пока не время, просто мы еще кое-что не решили.

Мы еще посоветуемся насчет Майкова и вас известим. Посоветоваться нам нужно, вы понимаете?

— Понимаю, — неуверенно сказала она.

— Идите, отдыхайте, до свидания.

Через полчаса Екатерина Ивановна уже лежала в кровати и мучительно пыталась забыть усталое, уснулое лицо Петра Петровича, особенно полумертвую половину его, так неприятно отделявшуюся от всего остального лица.

Глава третья

Первые завязи

Довольно часто человек живет и не знает, что готовит ему день грядущий. А между тем многое в жизни его уже предрешено. Так спокойно и даже в чем-то безмятежно и жил Владимир Глебович Майков, ничего не подозревая о тех подарках и поворотах, которые уже готовила ему судьба.

Майков не любил города и жил на даче. И недалеко от Москвы, но в том загородном районе, который казался еще совершенно девственным. Кругом его дачи были огромные старинные, еще не тронутые сосновые леса, переходившие в березовые рощи, а за рощами текла небольшая, но глубокая и чистая река.

И если бы вы стали птицей и глубокой зимней ночью, вылетев из подмосковного бора, пролетели несколько километров и достигли старых подмосковных дач, стоявших на окраине леса, перед вашими маленькими чуть желтоватыми птичьими глазами с расширенными от темноты зрачками, в которых тускло мерцали вечерние звезды, предстало бы удивительное зрелище. Безмолвно стояли заснеженные сосны, а на белых снегах бегали синие от ночного лунного света блики. Тихо потрескивали от мороза деревья. И в этом тихом зимнем покое тут и там стояли огромные остовы черных от темноты старинных дач. Иные были с башенками и нелепыми лестницами, громоздящимися вокруг бревенчатых стен и пристроек и ведущими на вторые и даже третьи этажи, в какие-то, бог знает кому известные дачные темные закоулки. Эти дачи казались мертвыми от ночи. Только кое-где из-за штор выбивался свет: здесь жили «зимники» — любители зимнего дачного житья.

И среди них одна дача сразу, откуда бы вы ни летели, бросилась бы вам в глаза. Она была такая же старая и замшелая, как и остальные дома, но только крыша ее была стеклянной. И из-под прозрачного, покрытого узорами стекла снопами бил свет. Он уходил вверх красивым веером и рассеивался в глубокой темноте зимнего ночного неба. За этими стеклами только и было видно, что свет, вернее два света: яркий электрический и теплый — печной, он шел от печурки.