Абрам Каган. Воспоминания - [21]
С утра я отправлялся в город, чтобы повидать знакомых и выяснить положение. Я узнал, что в Тулузе находится раввин Dr. Айзенштадт, друг моего отца по Петербургу и друг нашей семьи. <…> Он, оказывается, по поручению «Joint’a»[257] вместе с Владимиром Абрамовичем Гольденбергом (с Гольденбергами мы были дружны еще в Берлине) помогал беженцам. В Тулузе работал Еврейский комитет помощи беженцам, составленный из представителей всех партий. <…> Dr. Айзенштадт не думал оставаться в Тулузе, а ждал визы в Соединенные Штаты. <…> Он спросил, не пожелаю ли я его заменить, когда он уедет. Конечно, я согласился тут же, и сложилось так, что я стал работать с Гольденбергом еще до его отъезда. Я вошел в комитет, и круг моих знакомых расширялся с каждым днем. Dr. Айзенштадта я просил списаться с моими родными, кот[орые] были уже в New Yorke, и похлопотать о визе для меня и семьи. Накануне отъезда он оставил мне небольшую сумму, о чем его просили мои родные. <…>
Положение иностранцев было отнюдь не простым. Я стал усиленно переписываться относительно визы в Америку. Многие стали уезжать, в частности, меньшевики. Николаевский[258] в New Yorke усиленно хлопотал, но пока ничего положительного не сообщал. <…> Я уже указывал, что у меня были дружеские отношения с проф. Вернадским, перебравшимся из Праги в Соед[иненные] Шт[аты]. Я ему написал об эфидевите[259], одновременно написал графине Софье Владимировне Паниной, которая еще не покинула Прагу. <…> Оба обнадежили меня.
Один из моих хороших знакомых, Гольдштейн, уехал с семьей в Соед[иненные] Шт[аты] и передал мне свою квартиру. <…> Я был очень рад, что, наконец, имел собственный угол, но мое удовлетворение оказалось, или, вернее, могло оказаться, трагическим для меня[260]. В один совсем не прекрасный день жандармы явились в дом <…> и спросили у консьержа, живут ли в нем русские. Он указал на меня, и меня арестовали, оставив Геню и Ирину на свободе. Отправили в лагерь у самой Тулузы <…>. Меня с другими поместили в отдельный дом, почти все оказались знакомыми. На свидание пришел Гольденберг с Геней, и я просил первого [известить] о моем аресте раввина Кассорло (читается предположительно. — О. Д.) и тулузского епископа. <…> Благодаря старанию епископа, кот[орый] взял меня на поруки, меня через короткое время выпустили. <…>
Проф. Вернадский сдержал свое обещание. Через короткое время после моего освобождения из лагеря я получил письмо от него, что <…> он просил своего ученика и приверженца группы евразийцев инженера Бромберга помочь мне. И, действительно, через несколько дней по получении письма от Вернадского я получил совершенно необычное письмо от Бромберга[261], которого я совершенно не знал. Бромберг писал, что он счастлив будет дать мне эфидевит и примет все меры к тому, чтобы ускорить все формальности, что это ничтожно по сравнению с тем, что я для него сделал: я осуществил мечту его жизни. Я был так ошеломлен его письмом, что сначала думал, что он меня с кем-то спутал. Потом я вспомнил, что много лет тому назад по рекомендации моего друга в Праге Петра Петровича Савицкого (так! — О. Д.) издал книгу Бромберга «Европа и Евразия». Корректура и редакция была Савицкого, и с Бромбергом я никогда не переписывался. Я немедленно ответил Бромбергу и выразил свою благодарность, [за то, что] он спасает меня и мою семью. <…> И очень скоро получил извещение из Марселя от американского консула, что для меня получен эфидевит и что я должен приехать для получения визы в Марсель. <…>
6/18
В Марселе я был поглощен делами Еврейского комитета и хождением по инстанциям для получения визы. Требовались метрические свидетельства, которых у нас не оказалось. Наш случай был далеко не единичным. К счастью, в Марселе было еще дореволюционное русское консульство, и мы там получили метрические свидетельства. Выяснилось, что с нашими паспортами мы не можем получить проездных виз через Испанию или Португалию, а должны ехать через Касабланку пароходом от Porte Vendre, а затем поездом из Орана в Касабланку[262].
6/19
Мы остались в Марселе, ежедневно осведомляясь о пароходе. <…> Наконец, выяснилось, что мы имеем места на португальском пароходе Serporonto, уходящем из Касабланки. Целой группой мы поездом отправились в Porte Vendre, выехали утром, приехали вечером. <…> Рано утром погрузились на пароход. Переправа была спокойная, и мы добрались до Орана. <…> В Оране сели на поезд в Касабланку. Нас сопровождали жандармы, как арестованных. <…>
6/20
<…> Пароход уходил только наследующий день. <…> Приблизительно через 12 дней мы прибыли на Бермудские острова. Мы могли ими любоваться только с корабля, ибо на берег, неизвестно по какой причине, нас, эмигрантов, не спускали. Только детей под руководством английской сестры милосердия. <…> В Бермудах на корабль поднялись английские офицеры и моряки и сошли только, когда корабль собирался отплыть. <…> Проезд из Бермуд до New York прошел без особых приключений. По прибытии в New York, до спуска, у всех эмигрантов измерили температуру. <…> Сначала спустили американских граждан, затем пассажиров первого класса и под конец нас, эмигрантов. <…> Среди толпы встречавших я заметил нашего знакомого по Берлину, профессора Зайцева, который заметил и меня, и мы подошли друг к другу и дружески поздоровались, а с Зайцевым был и Бромберг. Оказалось, что Бромберг просил Зайцева поехать вместе с ним на пристань, ибо он меня не знал.
