Аберистуит, любовь моя - [37]

Наверху, в главной галерее две сверхувеличенные черно-белые фотографии заполняли целую стену морем зернистой серости. Одна из фотографий изображала, как два бомбардировщика «ланкастер» вылетают с аэродрома Милфорд-Хейвен под общее ликование толпы. На другом снимке пять авиаторов стояли полукругом перед каким-то богом забытым южноамериканским трактиром, попивали текилу и дурачились. Все они были молодые, кровь с молоком, и хохотали в объектив с таким задором, что становилось ясно – снимок сделан в самом начале конфликта. Это был экипаж, бомбивший Рио-Кайриог. Лавспун, Дай Торт-Кидай и учитель физкультуры Ирод Дженкинс с еще молодой трещиной рта. Триумвират нынешних сильных мира сего в Аберистуите. Не разнюхал ли Мозгли про них такое, от чего могли потускнеть их знаменитые медали? Какой-то неудобный моментик, от которого трещина улыбки исчезла бы с лица Ирода? Черно-белые улыбки не выдавали своих тайн.

Амба подошла ко мне с видом человека, совершившего открытие. Я взглянул на нее и улыбнулся, а она протянула мне пачку заламированных в пластик карточек с биографиями летчиков. Лавспун: герой войны, школьный учитель, увенчанный наградами поэт и Великий Маг Совета Друидов. Торт-Кидай: поставщик высококачественного мыла, от которого ваше лицо становится черным, и стрел краснокожих индейцев, которые якобы пронзают вашу шею. Ирод Дженкинс, школьный учитель физкультуры; в молодости был членом сборной Уэльса, а впоследствии, хоть карточка об этой заслуге и умалчивала, прославился тем, что послал чахоточного школьника в пургу на верную смерть. Последним был Освальд Фробишер. Пустое место. Один из горстки английских интеллигентов, которые не успели на Гражданскую войну в Испанию и так расстроились, что ушли добровольцами на Патагонскую. В карточке говорилось только, что он умер от ран, когда его «ланкастер» рухнул в Рио-Кайриог. Ни словом не упоминалось, какие то были раны, но любой школьник мог вам сказать: бандиты отрезали его «Длинного Джона» и затолкали ему в рот.

Амба по-прежнему держала в руках одну из карточек. Я вопросительно взглянул на нее, и она протянула карточку мне. Подробностей там было даже меньше, чем на карточке бедолаги Фробишера. Точнее, их не было вовсе – лишь белая картонка и на ней имя. Его я последний раз слышал из уст мамаши Дая Мозгли. Имя женщины, с которой ее сын отправился повидаться за неделю до смерти. Гуэнно Гевара, говорилось там, героиня борьбы за свободу.

Глава 12

Бьянка осторожненько вынула осколки разбитого стекла из фотографии Ноэля Бартоломью и завернула их в газету.

– Если бы я заблудилась в джунглях, ты бы поехал меня искать?

– Нет, это слишком опасно.

– Чтоб меня хоть сфотографировать, как твой многоюродный прапрадедушка?

Я рассмеялся:

– Разве мы уверены, что он ее сфотографировал?

Со свертком битого стекла она прошла на кухню, крикнув по дороге через плечо:

– Ну конечно.

Я поглядел на портрет. Сфотографировал? Он ее и впрямь нашел? Или американскую разиню-туристку провел ушлый китайский лавочник? Портрет и сундучок с памятными вещицами и документами дал мне Иа – давно, в те времена, когда я верил в здравый смысл и думал, что экспедиция могла окончиться крахом. Но Иа с терпеливой убежденностью, которую выказывал крайне редко, спокойно не согласился со мной. Все зависит от того, сказал он, что считать крахом. И добавил, что в один прекрасный день я все пойму сам. Но я так по-настоящему и не понял, хоть вновь и вновь перечитывал дневник. Ломкие пожелтевшие страницы, которые Ноэль испещрял своими малярийными каракулями – день ото дня все более неразборчивыми, – повествуя, как Гермиона Уилберфорс приходила к его одру. Пассаж, который заканчивался словами из Блаженного Августина: «Веровать – значит верить в то, чего пока не видел».

Бьянка снова вошла в кабинет:

– Я думаю, он ее сфотографировал в раю.

– Что-что?

– В раю. Там он ее сфотографировал.

Я усмехнулся, а Бьянка, увидев, какое у меня лицо, вдруг взбеленилась:

– Думаешь, ты все знаешь, да? Ты небось и в привидения не веришь?

– Нет. А ты?

– Верю, конечно. Я сама стану привидением.

Выходя из конторы, мы встретили миссис Ллантрисант. Он выглядела усталой и бледной и драила крыльцо, как робот.

– Принхаун да, мистер Найт!

– Принхаун да, миссис Ллантрисант! У вас усталый вид.

– Возраст мой такой, мистер Найт, потому и вид такой.

– Так вам, быть может, стоит взять несколько выходных, полежать задрав ноги?

– А кто вместо меня будет складывать салфетки для Ковчега?

– Так вот чем вы занимались?

Она замерла и, как пьяная, навалилась на швабру.

– Я счастлива, что могу внести свой вклад.

– Вы во все это верите, не так ли? Во всю эту затею с Ковчегом?

– А во что же тут не верить?

– Я имею в виду, вам ведь хочется на нем поплыть, не так ли?

Миссис Ллантрисант ухватила выбившуюся прядь волос и заправила под косынку. Рука у нее дрожала.

– Я это делаю ради детей. Нам-то уже слишком поздно, но деточки – они этого достойны.

– А Лавспун будет царем?

– Социальная геронтократия, мистер Найт, совсем как в Древней Греции.

– А чем плох Аберистуит?

Она опустила тряпку в воду.

– Удивительно даже слышать, что вы про это спрашиваете, мистер Найт. С чего вдруг он вам так занравился?