Аберистуит, любовь моя - [26]

Рианнон Джоунз подошла и встала рядом, любуясь чайничными попонками.

– Принхаун да, мистер Найт!

Я с улыбкой обернулся:

– Принхаун да, миссис Джоунз, чудесный день!

Она сделала ангельское лицо:

– О да, не правда ли!

Я пришел выкачать из нее информацию, но следовало вымостить путь приветственными любезностями. Поторопись я сейчас – и позже она утопит меня в экивоках.

– О да, денек выдался на славу, сказать нечего, – сказал я. – Будем надеяться, погодка не подкачает и в июле.

На лице миссис Джоунз солнце скользнуло за облако, словно дала о себе знать давно забытая детская травма.

– О-оо, вы бы так не сказали, если б помнили тридцать второй год! Тогда был прелестный июнь, и вдруг с первого июля зарядил дождь и не утихал до банковского выходного в августе. – Она поежилась. – До сих пор не могу прийти в себя!

– Тем не менее, – сказал я утешительно, – сегодня жаловаться не на что.

– О да, – улыбнулась она. – погодка выдалась на славу. Но с другой стороны…

Она умокла и медленно подняла указательный палец к переносице – жест, который женщины Аберистуита усваивают еще на бабушкиных коленях. Жест, как удар судейского молотка, призванный подчеркнуть, что последует некое предупреждение. Последует неизбежно и с фатальной определенностью рояля, падающего на голову мультяшного кота. Я смотрел, как загипнотизированный. О да – это и впрямь был чудный день, признавала она, а ее грудная клетка наполнилась воздухом.

– Но! – Она воздела указательный палец… – Но… с другой стороны, и вчера был чудный день, хуарай тег!

В ее глазах заискрился победный огонь. И вчера был чудный день. Еще б не чудный. Или нет? По правде говоря, я не мог припомнить – да на самом деле это было и не важно. Здесь мы имели дело с лингвистическим «я в домике». Хуарай тег. В переводе – «играя по-честному», и стоило ввернуть эти два слова в предложение, как все солецизмы, все банальности, все забубённые логические кульбиты сходили вам с рук.

Поставив мне вербальный шах и мат, миссис Джоунз великодушно обратила взор свой к чайничным попонкам.

– О да, они такие красавицы, – сказала она. – Вот этот комплект был связан Сестрами Деиниола в 1961 году. Во время войны, в порядке сбора средств на «ланкас-тер». – Она кивнула на окно, выходившее на площадь Победы. – Это, видите ли, было нужно, потому что мы не имели никакой воздушной поддержки.

– Сколько же надо вязать, чтобы купить бомбардировщик!

– О да, но у Сестер Деиниола дисциплина прежде всего. Такие уж прямо строгости. Знаете миссис Бейнон с маяка? Они ее не пускали работать в сувенирную лавку, когда у нее начинались месячные!

* * *

Крем в пирожных из маргарина и сахара. Столы и стулья из школьного актового зала. Под высоким, как в церкви, потолком гуляло эхо, приглушенное миазмами пара и ментоловой изморосью, которая выступает в подобных заведениях даже в разгар лета. Музейное кафе. Красная пластмассовая кетчупница в форме помидора на столе. Полированный чайный титан на прилавке рядом с витриной, где клекли пончики в форме каноэ, покрытые ранами фальшивого повидла. В углу стоял «однорукий бандит», для которого в кассе нужно было менять деньги на старые пенни.

Миссис Джоунз отерла мизинчиком черносливину рта. Все же следы крема упрямо цеплялись за серый мох у нее на верхней губе.

– Знаете ли, – сказал я, – я частенько сюда наведывался в детстве.

– О да, в школах мы были очень популярны.

– Больше всего мне нравился, – добавил я с преувеличенной небрежностью, – отдел про Кантрев-и-Гуаэлод.

Миссис Джоунз перестала жевать пончик и положила его на тарелку. Ее рука дрогнула.

– Боюсь, – сказала она мягко, – это не моя специальность.

– Он ведь все там же, возле отдела с двухголовыми телятами, не так ли?

Рука заходила ходуном.

– Д… да, пожалуй что.

– Может, сходим туда попозже?

– По… по… по-моему, он закрыт.

– Ах, какая жалость, а я подумываю об одном исследовании; как бы взгляд из двадцатого века…

– Извините, ничем не могу помочь, – резко оборвала меня миссис Джоунз.

– Никаких хлопот. В основном теория. Я бы рассмотрел вопрос с точки зрения океанологии. Мне бы, конечно, понадобились таблицы приливов за Средние века…

Она закрыла уши руками и по-детски захныкала:

– Нет-нет, перестаньте, пожалуйста, я ничего не знаю о Кантрев-и-Гуаэлод, правда-правда.

– Чего вы боитесь?

– Ничего, ничего… я… с вашего позволения, мне пора идти.

Она вскочила, и от скрипа ее табурета все в зале смолкли и завертели головами по сторонам. Затем, понизив голос до сиплого шепота, она процедила:

– Просто отвали, мать-его, ладно?

Она не успела улизнуть – я сомкнул хватку на ее грязно-белом грубом шерстяном рукаве.

– Сначала скажи, что ты скрываешь.

Я сжал тиски на ее костистой руке, и она моргнула от боли. Все в зале ошарашенно смотрели на нас.

– Ничего! – прошипела она. – Я ничего не скрываю. Я ничего не знаю о Кантрев-и-Гуаэлод.

Она снова попыталась вырваться, но я угрюмо ее удержал.

– Кто убил Мозгли? – Я бросил карту наугад – посмотреть, произведет ли это на нее впечатление. Произвело.

Она судорожно глотнула воздуха и невольно покосилась на камин у двери. Я проследил за ее взглядом. Там над полкой в глаза бросался яркий прямоугольник обоев – на месте долго провисевшей и недавно снятой картины.