Абель в глухом лесу - [53]

— Дорогой же будет тот выстрел! — подумал я вслух и пошел дальше.

Вскоре попался мне след, который вел в самую чащу.

Я пошел по следу и минут через десять увидел полянку. Обнаружил там костровище, приметы чьего-то привала. Огляделся получше и вижу: на толстом суку висит на веревке скелет какого-то животного; голова торчала чуть вбок, ободранная, темно-красная от запекшейся крови. Мясо со скелета срезали кусками, было видно даже, как стесывали его с костей.

Я стоял под скелетом повешенного животного и глядел с немым ужасом в полном недоумении, не понимая, что бы все это значило. И вдруг — так бродит в бутылке настойка и нежданно-негаданно вышибает пробку — у меня вырвалось:

— Это ж моя коза была!

Я помчался со всех ног, желая поскорей узнать правду. Дверь сараюшки была в прежнем состоянии, то есть забита досками; так же висела на одном гвозде дощонка, отодранная мной на днях. Я заглянул правым глазом в дырку: коза стояла на том же месте, точь-в-точь как в прошлый раз.

— Це-це-це! — позвал я ее.

Она, как и давеча, не шевельнулась.

Я ощупал себя — не сплю ли я, в самом деле? Поморгал глазами — может, мерещится мне? А может, мелькнуло в голове, свихнулся?

Но нет, все было в точности так, как видели мои глаза.

— Да это какая-то особенная коза! — сказал я себе и покрутил головой. — Череп и скелет на веревке висят посреди поляны, а сама здесь стоит и вроде целехонькая!

Как безумный принялся я отдирать доски; наконец ворвался в сарай, хотел на ощупь убедиться в том, что видел. Схватил козу — шевелись же! — а она так шевельнулась, что в тот же миг и наземь рухнула, будто куль.

Не она то была, бедняжка, а только содранная ее шкура! Сеном набитая, будто живая! А природную начинку, что под шкурой была, Шурделан на жаркое себе пустил!

Так вот она, его великая тайна!

Присел я на корточки в крохотном сарайчике; израненной моей душе представилось разом все долгое время, с жандармом прожитое, и показалось оно мне еще чернее, чем было на самом деле. Он истязал и морил меня голодом, он заставил меня есть вонючее орлиное мясо, из-за него я чуть не отдал богу душу; его подлый стервятник убил мою кошку и выклевал глаз у моей собаки, а сам он прогнал Блоху с ее единственным глазом неизвестно куда; он сожрал мою кормилицу козу и унес ружье вместе с деньгами армянина!

Он… он… ой-ой-ой!..

Я рыдал, слезы катились градом.

Наконец кое-как приплелся домой и рухнул на кровать.

А под вечер постучался ко мне неизвестный господин в шубе и попросил горячей воды. Он рассказал, что недавно приехал из Америки навестить родных, сперва побывал в Удвархее, у старика отца, там нанял автомобиль, чтобы съездить в Середу, к брату — он служит в Середе на таможне. Но только выехали, вдруг заело мотор; пока исправляли, замерзла вода. Так что, сказал, помощи прошу.

И я помог ему, как умел.

Когда же пришла пора прощаться, он хотел заплатить мне за то, что не оставил его в беде, тут я рассказал ему про мое положение, все поведал, как есть, и попросил вместо денег еды хоть какой, коли найдется у них что-то лишнее. Он дал мне вкусного печенья в большой коробке и еще рыбу в красивой жестяной банке. Я, конечно, поблагодарил за все, а он подарил мне на память флажок и сказал, чтобы я берег его, потому как это символ свободы.

С тем и уехал.

Первым делом я поел рыбы, закусил печеньем. А когда нутро свое усмирил, взял в руки флажок и стал рассматривать. Сам же все время про этого венгра американского думал и про его слова, что флажок этот — знамя свободы.

И вдруг меня осенила смелая и великая мысль.

Взял я топорик и зашагал к покрытой снегом дороге. Неподалеку от нее выбрал прямую как струна сосну, взобрался, как мог, высоко, верхушку срубил и вместо нее укрепил на стволе флажок. А когда стал спускаться, все ветки обрубал, одну за другой, чтобы никто другой не сумел залезть на сосну и снять мой флажок.

Я водрузил это знамя с веселым сердцем, с душой, взалкавшей свободы, а еще — на радостях, что освободился от жандарма Шурделана.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Покуда я растрачивал последние силенки на верхушке сосны, пальцы мои совсем застыли, одеревенели. Едва опустившись на землю, стал я их ублажать по-всякому — старушкам-богомолкам и то бы впору у меня усердию поучиться! Уж я и дышал на них, дул изо всей силы, и растирал, и перебирал по одному, и промеж колен согревал. Только все мои старания оказались без толку, хуже того, мороз и за мочки ушей хвататься начал, щипал безжалостно. От боли стало мне мерещиться всякое-разное — крестный ход, да и только! Увидел я отца моего и матушку, и родичей ближних и дальних, и школьных товарищей — вся деревня проходила чередой перед моими глазами. На мое счастье, приметил я в этой толпе господина учителя и тотчас вспомнил мудрый совет:

Если отморозил руки, ноги, уши —

снегом разотри их, нет лекарства лучше.

Стих, оказывается, правду молвил: я хорошенько потер снегом отмороженные места и сразу почувствовал облегчение. Теперь можно и домой податься, чтобы не попасться на глаза ненароком еще какому-нибудь бродячему Фусилану. Но на прощанье я еще раз поглядел на верхушку дерева и сказал громко: