А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1 - [317]

Методологическая ценность данного подхода несомненна, поскольку общепринятое отношение к философии как к проблемному полю (а не хронологической последовательности сменяющих друг друга школ и направлений) не снимает проблемы «философской разноголосицы». Ведь если истина, как утверждает философия, одна, «общезначима», – то откуда берется разница позиций? Либо она результат необоснованных амбиций философов, бесконечно пересказывающих друг друга и при этом претендующих на оригинальность. Либо истины вообще нет, ее целостность – фикция нашего ума; в лучшем случае – «некий X» как регулятивный «принцип полноты знания» (Э. Кассирер), не имеющий ничего общего с действительностью существования, его экзистенциальной полнотой и целостностью.

Известное и часто воспроизводимое возражение Бердяева на данное, весьма типичное рассуждение опирается на диалектику общего и особенного, почерпнутую в работах Хомякова. Выглядит оно следующим образом. В истории философии представлены личные взгляды философов, отличающиеся своеобразным углом зрения на общие философские проблемы, так или иначе отсылающие человека к его духовной родине и проблеме отношений с ней в период современной «эмиграции» из нее. Потерянный и возвращенный рай – вот тема философии, и в этом смысле, действительно, поиски Древнего Китая и Древней Индии так же касаются проблемы спасения, как поиски Древней Греции и современной Европы[1517]. Но личный характер философской позиции не означает, что философ является ее «автором», придумывая проблему «из себя». Открытость истины, характеризующая самое ее существо как действительную данность, раскрывается в невозможности манипулировать ею, в том числе и в невозможности «придумать» ее. Потому-то «авторство» философа есть его собственный ракурс понимания. Личный, но не индивидуальный, т. е. не массовый в своем основании.

Личный ракурс, таким образом, совпадает с «идеальным» способом видения. Он не теряет своей актуальности для других, выступая примером и, возможно, образцом. Но он никогда не может стать «рельсами», по которым покатится «вагонетка» чужого познания: даже если все этапы метода будут расписаны и полностью совпадут с тем, что «нужно» другому человеку, от него всегда будет требоваться как минимум собственное усилие «встать» на предложенные рельсы, прежде чем «покатиться» по ним. Соответственно проблема личного усилия, включающего человека в философскую проблематику как активное звено, всегда остается в качестве ключевой для понимания характера философской деятельности. Поэтому «разноголосица философских суждений» – не показатель «слабости» или «незрелости» философской мысли (как и не показатель ее «ненужности» или «вредности»).

Она «не нужна» и «вредна» в том случае, когда человек «в порыве социальности» утрачивает собственно человеческие качества (отношение к духу), сохраняя при этом стадные инстинкты. Но она более чем нужна тогда, когда порыв «слепой» биологической энергии все же преодолевается духовным усилием, – что и раскрывается в философском творчестве и его реальной жизни, сопряженной, между прочим, и с конкретной социальной работой церкви. Или в той же самой православной журналистике, которой Бердяев занимался, – возможно, следуя не только экономическим соображениям, но восприняв духовный урок жизни Хомякова и его журналистско-проповеднической работы.

В целом история человечества предстает в философии свободы как история культуры — история глобальной «неудачи», способной вдохновить человека на превосхождение (а не отрицание!) культурного пути в поисках единства с экзистенциальным источником существования, Богом. А это и есть «подлинная церковность» в свете таинства. На пути неизбежного обмирщления культура все больше идет по пути искусственности, затушевывающей либо ретуширующей неприглядную реальность падшего существования, – но при этом не способную исцелить его. И это уже путь не только «Запада» в географическом смысле. «Запад» становится все более метафорическим понятием, означающем «сухую, нежизнеспособную рациональность», «упадок», «закатное угасание»… Культура – не просто единственно возможный (хотя и негодный), но единственно приемлемый путь возвращения человека к Богу. Тайна теодицеи раскрывается в тайне антроподицеи. Зло мира преодолевается здесь не через отказ от разделения на добро и зло, а через «нарастание добра». Через деятельную любовь к человеку, к образу Божию в нем. Любовь, открытую миру, который именно христианство сделало «все более тесным и взаимозависимым». А. С. Хомяков пишет: «Долго страдавший, но окончательно спасенный в роковой борьбе, более или менее во всех своих общинах искаженный чуждою примесью, но нигде не заклейменный наследственно печатью преступления или неправедного стяжания, славянский мир хранит для человечества если не зародыш, то возможность обновления»[1518].

В свете сказанного выше закономерно возникает вопрос: следует ли с подачи славянофилов и Достоевского (которого Бердяев также упоминает в связи с философией свободы XIX века) отождествлять кризис культуры «вообще» с кризисом ее «западного» христианского варианта; или же здесь «остается место» для ино-конфессиональных и внеконфессиональных проявлений мировой цивилизации?