А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1 - [315]
Как бы отвечая «за» Хомякова о. Павлу Флоренскому, одному из самых ярких критиков «еретически-протестантского духа» идей А. С. Хомякова, Бердяев говорит о «мертвенности» «похожих на искусственные цветы» попыток «ухватиться за православную архаику». Вежливо отказываясь судить об истинных религиозных переживаниях неоконсерваторов, Бердяев, тем не менее, довольно жестоко квалифицирует их позицию как прекрасное выражение религиозной психологии, претендующее на статус религиозной гносеологии. Причина подобного несоответствия – в страхе перед личным размышлением как формой ереси. Но в «смиренной» попытке рассуждать от лица Церкви, все собственные идеи относя за счет «недомыслия», прячется «смирение паче гордости». Философская гносеология начинается там, где кончается «интерес к ереси и правоверию». И всякий философ в этом смысле еретик (если понимать под ересью буквальное значение «свободного избрания»).
Бердяев доводит до логического конца те поиски Хомякова, которые обозначены последним неоконченной формой его произведений. Неоконченные… Не потому ли, что писались «для себя», с полным пониманием их своеобразной «поисковой еретичности»? Неопатристика, как и собственно патристика, в этом разрезе предстает по-настоящему свободным «уроком мысли», отклоняя обвинения в «протестантизме», который под видом «смирения» познания претендует на абсолютный изоморфизм Богу (в лице, например, церковного Предания). Может ли философ говорить от лица Предания? Очевидно, отрицательный ответ на этот вопрос предполагает важное уточнение: для того чтобы позиция философа получила подобный статус, ей требуется одобрение Церкви. А на эту процедуру иногда требуется не одно столетие.
С другой стороны, философ может и должен искать и говорить от своего лица. И «полицентризм» подлинной соборности не исключает, а утверждает моноцентризм истинного Бога. При этом таинственное пересечение «большого» и «малых» абсолютов происходит не в рассуждении как таковом, а в жизни: «проблема Человека и есть по преимуществу божественный вопрос, вопрос самого Бога, в то время как проблема Бога есть вопрос по преимуществу человеческий. Тайна Христа соединяет в себе две тайны – тайну рождения Бога в человеке и тайну рождения человека в Боге, это – тайна богочеловеческая»[1511]. Таким образом, ссылки неоконсервативных противников философии свободы на «церковность» (т. е. духовную и идеологически выдержанную репрезентативность) их рассуждений не выдерживает никакого сравнения с мольбой Августина: «Делай, что повелеваешь, и повелевай, что хочешь». В одном случае перед нами модель идеологической «ширмы», экранирующей собственную позицию. Во втором – обращение к самой Истине: не оставлять путника, идущего к Ней, но не обладающего ею.
Евангельская Истина – это тайна живой жизни, с которой человек встречается в Лице Господа. С позиций так называемого «западного» рационализма всякое допущение «тайны» в размышление считается «нефилософским». Огромный пласт философии (прежде всего средневековой, в том числе русской) поэтому оказывается вне поля зрения ученых-исследователей. Причем «изъятые» из философии рассуждения «не примут» и богословы[1512], поскольку по их «ведомству» такого рода искания справедливо проходят под рубрикой сомнительных или еретических. Особый спиритуализм хомяковского типа есть не просто признание возможности органического познания как целостного богочеловеческого процесса. Только через указание на тайну как неформализуемую жизнь духа возможно выразить его удивительное существование, о которой говорит Хомяков. И только выразив, описав его, можно преодолеть ограниченность европейского рационализма, так болезненно отзывающуюся в эмпирической жизни не только «западных» вариантов христианства, но и православия тоже. Такое преодоление призвано решить проблему соотношения мистической и эмпирической церкви, столь существенную для понимания русской философии свободы.
Судьба «эмпирической» церкви, как и «эмпирического» государства – особая тема, раскрывающая особенности православной неопатристики. Очень соблазнительно, вслед за Августином, развести церковь как мистическое единство людей перед Богом и церковь как реально действующий социальный институт. Первая – святая и исполненная благодати; вторая – подвержена болезни греха и преходяща. Однако, проводя такое разделение, нельзя забывать, что церковь едина. Едино христианство в широком, внеконфессиональном смысле; едины и «два плана» земной и небесной церковности. Другое дело, что пути раскрытия их единства и согласия зависят, в том числе, от дара свободы, данного человеку Богом. Одно из заметных достижений Хомякова – проект раскрытия «соборной свободы» в действительной жизни, здесь и сейчас. Его философия свободы – ответ на насущный вопрос современности о судьбе христианской культуры. В ее поле, как выражается Бердяев, «не работают» больше остатки «рабского сознания», зависимого от внешних авторитетов (протестантского по своей сути) и потому опасно безответственного: «Христианское человечество не может уже позволить себе более легкой и менее ответственной жизни в необходимости, в принуждении, не может уже возложить на авторитет решение основных задач жизни»
