А потом был мир - [8]

Свой заново выстроим дом…

Хейнц отдышался, взгляд его упал на гранитную скульптуру обнаженной женщины с ребенком на руках. У ребенка были отбиты ноги, а тело женщины исклевано осколками. Женщина олицетворяла Германию, ребенок — будущее Германии. Будущее без ног. Хейнц горько усмехнулся, посмотрел на дым пожарищ родного города, на мутное озеро, на каменную балюстраду причала для прогулочных лодок, вспомнил, как прошлым летом, когда война была далеко отсюда, он победил здесь всех из отряда «Жестоких барсов» в одиночном заплыве с полной боевой выкладкой солдата. Несмотря на свои прошлогодние четырнадцать лет, он был сильным и ловким спортсменом и почти всегда выходил победителем в соревнованиях.

Хейнц услышал треск мотоцикла и спрятался за каменный угол ограды. Проскочил мотоциклист в сторону блиндажа коменданта гарнизона генерала от инфантерии Ляша, в ту сторону, откуда Хейнц бежал. От мотоциклиста остался сизый едкий дым эрзац-топлива.

Торопливо прошагала группа солдат во главе с ефрейтором. Хейнц подождал, пока они скрылись за поворотом, и, выглядывая из своего укрытия, внимательно осмотрелся. Посредине улицы лежал перевернутый взрывом штабной черный «опель» с оторванным колесом, с разбитым лобовым стеклом и искореженный обгорелый вагон трамвая. Здесь, возле озера, было относительно тихо, снаряды залетали редко, зато густо рвались там, за спиной, в районе Королевского замка, где недавно сражался Хейнц.

Он еще раз осмотрел улицу. На ближнем доме был написан фашистский плакат-призыв «Лучше смерть, чем Сибирь!», а на соседнем — «Храбрость и верность!». Надо идти. Быстрее, быстрее! Под защиту родительского крова, к своей матери! Хейнц не видел ее четыре дня, как ушел с отрядом фольксштурма на защиту родного города. О-о, эти четыре дня! Сплошной ад! Огонь, грохот, предсмертные хрипы и этот ужасающий, сводящий с ума артиллерийский огонь русских!

Хейнц взбежал на арочный каменный мост через протоку, соединяющую две части озера, и на трансформаторной будке увидел изодранный плакат. На нем изображены подросток и старик — фольксштурмовцы — и написано: «В свободе — жизнь!» Этот плакат Хейнц сам наклеил неделю назад под одобрительные взгляды прохожих и соседей. До дома остался один прыжок кошки — сбежать с этого моста, завернуть вправо, на улицу, идущую вдоль озера, потом налево — и он дома!

Хейнц перебежал мост, когда услышал близкий выстрел. Из виллы, стоящей на углу улицы, вышел эсэсовский офицер. Он был без фуражки, с пистолетом в руке. Хейнц понял, что это он стрелял в вилле. Эсэсовец остановился посреди улицы и стоял, покачиваясь на длинных ногах, затянутых в высокие блестящие сапоги. Короткое плотное тело в черном мундире было перехлестнуто ремнями.

Сердце Хейнца екнуло в предчувствии беды. Он знал, какую миссию выполняют эсэсовцы в эти дни: расстреливают дезертиров и мужчин, уклонившихся пойти в отряды фольксштурма. Все были на строгом учете. Только те, кто не мог передвигаться, были освобождены от защиты города.

Расставив ноги, эсэсовец в упор глядел на Хейнца, и глаза его с набрякшими веками были тусклы. Хейнц понял, что эсэсовец мертвецки пьян. Мелькнула наивная мысль, что эсэсовец не видит его. Но офицер поманил его пальцем, и у Хейнца оборвалось сердце, липкий пот покрыл все тело. Он не мог сделать шага, ноги пристыли к мостовой и отказывались подчиняться. Эсэсовец икнул, качнулся и пошел прямо на Хейнца. Он шел, как черный паук, неся короткое тугое туловище на длинных тонких ногах. И чем ближе подходил офицер, Там больше оставляли силы Хейнца — он вдруг почувствовал, как внизу живота ослабло и по ноге потекло теплое. А эсэсовец подходил все ближе, и Хейнц хорошо видел неестественно бледное, неживое лицо, застывшие тусклые глаза и жесткие прямые волосы, упавшие вороньим крылом на потный белый лоб и еще больше подчеркивающие бескровность этого мертвого лица. О-о, это ужасное выражение мертвого лица!

Хейнц мысленно молил бога сотворить чудо — сохранить ему жизнь. Эсэсовец остановился, тяжело дыша раскрытым ртом. Хейнц решил, что наступил конец, и замычал страстно и просяще, замычал, потому что не мог произнести ни слова. Он поскуливал, вымаливая себе жизнь. Эсэсовец пожевал серыми губами, издал горловой хрип и, качнувшись, прошел мимо, безжизненно держа пистолет в опущенной руке.

Хейнц еще не верил, что смерть прошла мимо, и в тупом оцепенении смотрел вслед эсэсовцу. Когда тот перешел мост, направляясь к башне «Врангель», Хейнц, волоча непослушные ноги по мостовой, двинулся к своему дому.

Он шел и плакал. Плакал от пережитого страха, оттого, что штаны были мокры, и от бессильной ненависти к этому эсэсовцу, который заставил его, Хейнца, отпрыска славного и знатного рода Пруссии, пережить унизительные минуты.

И это унижение напомнило ему о том, как пять дней назад, перед самым русским наступлением, возле Королевского замка эсэсовцы расстреляли четырех дезертиров. Их нашли в подвале и казнили перед строем фольксштурмовцев. Все дезертиры были пожилые люди. Смертельно бледные, они дрожали, но пощады не просили. Знали — бесполезно. Хейнцу особенно запомнился высокий костлявый и совсем седой старик с бельмом на правом глазу. Хейнц немножко даже знал его — это был почтальон. Он развозил на велосипеде газеты и письма в том районе, где жил Хейнц. Старик стоял перед эсэсовцами и дрожал, но не от страха, а от ярости и бессилия и злобно кричал им: «Ваш фюрер — свинья! И сами вы — свиньи! Всем вам будет конец! Всем вам будет…» Пуля попала ему в глаз с бельмом. Эсэсовский офицер с перебинтованной головой самодовольно усмехнулся, продемонстрировав свою меткость, и подозрительно окинул взглядом присутствующих на казни фольксштурмовцев. Засовывая в кобуру еще дымящий пистолет, громко сказал: «Так будет с каждым предателем великой Германии». Рядом с Хейнцем в строю стоял маленький старик и дрожал так, будто расстреливали его, и шептал: «Мой бог, что они делают, что они делают!» У Хейнца тоже подкашивались ноги, но именно тогда, в тот момент и родилось у него еще неосознанное желание бросить оружие и бежать в родной дом. Все эти дни его преследовал предсмертный крик почтальона: «Всем вам будет конец!» И эта яростная непримиримость старика, который, презирая смерть, кричал своим палачам то, что он думает о них и о фюрере, сначала ужаснула Хейнца, но потом он мысленно все чаще и чаще обращался к словам расстрелянного «Всем вам будет конец!» и все больше и больше убеждался, что старик был прав…