А потом был мир - [9]

Хейнц свернул на свою тихую улочку и остолбенел — вся ближняя часть ее была разбита. Хейнц испугался за свой дом, но тотчас увидел его целым и облегченно вздохнул. Рядом с его домом была разрушена вилла групиенфюрера СС, и Хейнц испытал мстительную радость. Так вам и надо, всем эсэсовцам!

Этот группенфюрер поселился здесь после того, как был арестован прежний хозяин виллы, генерал вермахта. Отец Хейнца, тоже генерал вермахта, был напуган и недоволен новым соседством. Отец не любил партийных выскочек, этих любимчиков Гиммлера, он воспитал неприязнь к ним и у Хейнца. Отец был генералом кайзеровской школы, учеником и последователем Шлиффена и Мольтке, и с презрением относился к этим безграмотным, невоспитанным и некультурным функционерам.

О-о, род Хейнца старинен и знатен! Двести пятьдесят лет поставляет он фатерлянду военных — офицеров и генералов. Со времен Фридриха Великого. Они служили и служат Германии. Война — их жизнь. Это тоже профессия, как любая другая — адвоката или врача. И они, отпрыски знатного рода, гордились своей профессией, гордились своей работой и трудились во славу фатерлянда, не щадя ни здоровья, ни жизни. Нет, никто из них не замарал своих рук такими расправами, какие учиняют эти черные дьяволы, эсэсовцы. Никто из рода Хейнца не служил ни в СС, ни в СД, ни в гестапо. Их род — военный и поклонялся только одному богу — Мареу. Они истинные тевтоны, потомки Зигфрида и героев Тевгобургского леса.

Из развалин виллы группенфюрера сочился жидкий дым. Группенфюрер еще зимой вывез свою семью на запад. Мать Хейнца, презрительно скривив тонкие властные губы, сказала тогда: «Крысы побежали». Она была из старинного прусского рода и, как и отец Хейнца, относилась высокомерно ко всем скороспелым функционерам. Но под рождество отец прислал письмо и просил мать покинуть Кенигсберг, переехать в поместье его сестры на Эльбу, намекая, что город может быть сдан русским. Мать выехать отказалась. Геббельс и гаулейтер Кох заявили, что Пруссия — железные ворота Германии и эти ворота никогда не открыть русским. Все жители города знали, что Кенигсберг — неприступная крепость с многочисленным гарнизоном, с огромными подземными складами боеприпасов и продовольствия, город, сплошь защищенный фортами и бастионами. Все были уверены, что красные орды разобьются об этот несокрушимый вал и начнется долгожданное победное наступление немецких войск. Так что зря там, на западном фронте, отец беспокоился за семью. Он просто не знал, во что был превращен в последние полгода город. Хейнц и все «Жестокие барсы» участвовали в его укреплении. Все население, стар и млад, были призваны на оборонительные работы. На перекрестках торчали лбы бетонных колпаков, из которых пулеметным огнем простреливались улицы. На главных магистралях выросли бетонные надолбы — «зубы дракона», железные «ежи», противотанковые рвы. Все старинные форты и башни нашпигованы пушками и крупнокалиберными пулеметами. Жители города были полны решимости отстоять город от азиатов, город, который достоин был стать столицей великой Германии от Рейна до Волги. Все готовы были положить жизнь. «Отныне мы — бешеные. Наш девиз — национальное бешенство!» — провозгласил руководитель кенигсбергских фашистов Вагнер Эрнст, кумир «Жестоких барсов». И все были готовы к национальному бешенству. Готов был и Хейнц.

Так было. Но теперь…

Когда начался этот четырехдневный ад, когда русские пошли на штурм, когда окраины города были потеряны и форты сданы, когда кольцо русских стало сжиматься все уже и уже вокруг центра, Хейнц понял, что дело обстоит совсем не так, как думал он раньше.

В начале штурма города русскими Хейнц был в санитарной команде и подбирал раненых и убитых. Их было множество. Они лежали везде: на улицах, под обломками зданий, в обгорелых трамваях. Порою на носилках несли кучу ног и рук. Хейнц не выдерживал, его тошнило, выворачивало наизнанку, ему казалось, что он насквозь пропах кровью и мертвечиной.

Еще задолго до штурма город был наводнен беженцами со всей Пруссии, лелеявшими мечту укрыться от русских за толстыми стенами бастионов и фортов Кёнигсберга. Их негде было размещать. Бомбоубежища были забиты до отказа. В парках и на площадях стояли таборы беженцев. Женщины с детьми на руках, старики, инвалиды — все с тележками, полными домашнего скарба. Летел пух из подушек, плакали дети, стонали старики. Прямо на мостовых и тротуарах были расстелены перины, здесь спали, умирали, варили себе пищу. Страшно было смотреть на изможденные лица несчастных… Но еще страшнее стало, когда русские нанесли бомбовый и артиллерийский удар по городу. Все рушилось или взлетало на воздух. Город начал гореть. Горели дома, словно факелы, вспыхивали деревья, горел даже асфальт. Горели фашистские призывы, намалеванные огромными буквами на стенах: «Пруссия не станет на колени!», «Кенигсберг будет немецким!» Все рушилось или взлетало на воздух.

На второй день штурма Хейнц упросил дядю Отто, полковника, друга отца, взять его с собой в штаб фольксштурма, где было потише. В городе началась паника, начались грабежи и расстрелы. Уже никто никому не подчинялся, каждый спасал собственную шкуру. Все осаждали и так доверху забитые убежища. У входа в подземелье были драки. Дядя Отто в упор застрелил молодого офицера, который при бомбежке оттолкнул женщину с ребенком, пытаясь первым прорваться в убежище. «О, позор, позор! — стонал дядя Отто. — Где же честь офицера! Такие люди погубили Германию!» А потом в штабном блиндаже дядя Отто, осунувшийся, с седой щетиной на щеках, сказал Хейнцу, когда они на минуту остались одни: «Счастливы те немцы, которые погибли четыре года назад. Они были уверены, что умирают за великую Германию. Счастлив тот, кто слеп».