А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [46]

Мы боялись войти в реку. В это время нечего было и думать найти брод. Впрочем, похоже было, что мы его и не найдем. Я, правда, с детства плавал, как собака, и как-нибудь справился бы, а вот Моисей плавал, как камень, как топор. Думая, как бы нам перейти реку, я вспомнил, что когда мы входили в ивняк, то пересекли дорогу, рядом с которой тянулась телеграфная линия. Мы оставили вещевые мешки в ивняке, воткнув в прибрежный песок прутик, отметили это место и вышли на дорогу. Я забрался на телеграфный столб, отрубил саблей самый нижний провод. То же я сделал и на третьем столбе.

У реки мы разделись догола, засунули все в вещевые мешки. Я обвязался в поясе проволокой и, отдав другой конец Моисею, взял вещевой мешок. Осторожно, шаг за шагом входил я в реку. Вода доходила до пояса, до подмышек, до шеи, но это уже было довольно далеко от берега. Потом мне пришлось плыть. Я старался плыть стоя, чтобы нащупать, где можно идти. Все было не так плохо. Я вернулся за вторым вещевым мешком. С ним я справился быстрее. Тогда я позвал Моисея. Я видел, как он входит в воду. Он погружался все глубже. Когда была видна только его голова, я стал тянуть Моисея. Он плыл, колотя по воде руками и ногами. Я тянул его. Метрах в пятнадцати от берега он пошел ко дну. Я испугался, не отвязалась ли у него проволока. Потянул еще сильнее. Он показался на поверхности, пуская пузыри. Я тянул изо всех сил. Когда он был недалеко от берега, я бросился в воду. Обхватил его руками и, как щенка, вынес на берег. Я хотел поставить его на ноги, но он упал на песок. Его рвало. Я положил Моисея навзничь, закинув ему голову назад. Он оттолкнул меня и сел на песке.

— Черт, ну и хлебнул же я. Как на крестинах у войта или у помещика. Кажется, я всю воду выхлестал. До последней капли. Посмотри, Петр, все выпил, досуха. Рыбы о дно хвостами бьют.

— Хлебнуть-то ты хлебнул. Пьянчужка ты, что и говорить. Ты не из тех Моисеев, что заставил море расступиться и свой народ посуху провел.

— А ты тоже не матушка с просмоленной корзиной[6]. На проволоке человека сквозь такую рыбью утробу протащить.

И принялись бегать по песку, стуча зубами. От радости, что переправились через Сан и ничего не утопили, и еще от той давней, с детства запомнившейся радости, когда мы прыгали в нашу весеннюю реку, в пруд, нагретый на июльском солнце, мы кувыркались, ходили на руках, пытались стоять на голове. Разогревшись так, что пар валил, сухие, словно вынутое из дождя белое птичье крыло, стали мы одеваться. Одеваясь, я видел, как блекнет в сумерках почти золотое тело Моисея. Я поглядел на его откинутую назад голову, похожую на тыкву. Такая голова была у Христа в нашем приходском костеле. Только он наклонял голову к разбойнику, что висел у него по правую руку, и еще на голове у Христа был осенний терновый венок. Об этом Христе, избитом дубинкой, пронзенном копьем, пел я великопостный псалом. И невольно наклонял голову. Но налево. Туда, где стоял Ясек.

Мы оделись, застегнулись на все пуговицы, закутались в шинели и с вещевыми мешками через плечо вышли из ивняка. Хотели как можно скорее добраться до ближайшей деревни. Решили, что хоть несколько часов поспим в какой-нибудь риге. Однако раньше, чем на деревню, мы набрели на помещичьи стога и копны сена. С трудом, все время соскальзывая с крутого стога, забрались мы наверх. Раскопали стог до сонного звериного тепла. Утопая в нем, укрылись шинелями.

Хоть мы и старались не болтать, но все равно заснуть никак не могли. Прижавшись друг к другу, лежали мы навзничь, натянув шинели под подбородки. Над нами стояло сентябрьское, усыпанное звездами, у нас называли его кузнечным (искры, искры), небо.

Глядя на небо, засыпая, я увидел нашу деревню. Дом за домом, рига за ригой, сарай за сараем поднималась она к небу. Возле Большой Медведицы описывала она круги, все у́же и у́же. Деревня только что убрала урожай, так как на дорогах, в пыли валялись колосья, конский навоз, и птицы клевали этот навоз. И в то же время это была праздничная деревня. Посреди нее на сколоченном из досок помосте стоял еврейский оркестр. И играл. На помост пара за парой поднимались танцоры. Среди них я узнал себя с Марысей и Стаха, обнявшего Хелю за талию. Время от времени за танцорами я видел игравшего на кларнете Моисея. Щеки у него раздувались, красные, как пион, голова была закинута назад, глаза прикрыты.

Я пошевелился и как можно осторожнее подложил руку Моисею под голову. Он что-то пробормотал во сне. Я решил, что утром, как только встанем, обрею его.

Как обычно, мы проснулись на рассвете. Едва мы выкарабкались из стога, съехав по его крутому боку на землю, я усадил Моисея на вязанку сена. Прижав палец к губам, чтобы он ни о чем не спрашивал, я вытащил саблю. Попробовал острие большим пальцем и травинкой. Острие было ничего себе, почти как у отцовской бритвы.

Когда я подошел к Моисею, он бросился бежать. Я поймал его за голую пятку и притащил на сено. Он отчаянно сопротивлялся. Делать было нечего, я ударил его кулаком в подбородок. Голова его упала на грудь. Он не успел очнуться, а я уже обрезал ему пейсы. И осторожно действуя неудобной саблей, стал срезать клок за клоком его кудрявую, жесткую, как проволока, шевелюру. Обнаженный череп светился, как клинок. Когда я срезал последний клочок волос, Моисей заплакал.