А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [48]

— Это тебе. Отвезешь старикам. И скажешь, что был в раю, в той самой вашей земле обетованной. И что войны не было. И ни словечка не скажешь о Стахе. А теперь пойдем побреемся. Люди нас заметят, станут приходить. А у нас такой вид, словно мы у черта на куличках побывали.

Мы брились в саду, глядясь в вынесенное из дома зеркало. Но я не ставил его, наученный горьким опытом, ни на колодезном срубе, ни в ветвях яблоньки. Мы его держали по очереди. Когда я, намыленный, с выправленной на ремне бритвой, встал перед зеркалом, которое обеими руками держал Моисей, он откинул голову, усмехнулся и сказал:

— А может, станцуешь? Станцуй, Петр. Ты так хорошо танцуешь перед зеркалом. Станцуй, пока никто не видит. Пусть будет как раньше. Как после гулянья. Ну, станцуй, Петр.

Я сбегал домой. Принес почерневшую — ею резали яблоки — саблю. И свистнув в два пальца, вступил с поднятой над головой саблей в польку, которую напевал Моисей. Я видел, как в зеркале, стократно отражаясь, сверкает надо мной сабля. Моисей пел все задорнее, посвистывал в два пальца, вел меня в танце, держа в объятиях зеркало. И в этом танце я снова рассекал саблей руки шваба, можжевеловый куст и гусака. И снова проводя саблей прямо по коже, сбривал Моисею пейсы и курчавые волосы. А когда я увидел в зеркале себя всего в ветках, унизанных яблоками, в золотившихся ракитах на пустоши, посреди колыхавшихся за Вислой холмов, когда я задел саблей небо над соломенной крышей Хелиного дома и над соломенной крышей Марысиного дома, тогда, остановился. Отбросив назад саблю и утирая пот с лица, я стал бриться.

Побрился, умылся, зачесал волосы набок, прихорошился, как барышня к венцу, и в первый раз после возвращения домой вошел в конюшню. Лошади, прядая ушами, фыркая, с тихим ржанием совали мне под мышки морды, похожие на деревянные короба. Но втянув ноздрями воздух поглубже, мотали головами. Видно, кроме знакомого им запаха заваленной сеном риги, источенного короедами дома, разогретой на солнцепеке земли, чуяли лошади во мне запах чего-то или кого-то чужого. Сначала я думал, что это из-за стоявшего поблизости Моисея. Но лошади беспокоились и после того, как он вышел из конюшни. Только когда я стал вынимать из корзины и совать им в оскаленные зубы початки кукурузы, чесать их за ушами и причмокивать губами их любимую лошадиную молитву, они по очереди закинули мне на плечи головы и, прикрыв глаза, с наслаждением заснули. То же самое творилось со скотиной и собакой.

Осмотрев хорошенько хозяйство, проверив, в порядке ли плуг и бороны, я сел с Моисеем на выщербленном дождями пороге дома. И подумал, что завтра надо выехать в поле. Правда, за последние недели не выпало ни капли дождя, и дымные поля затвердели, как закаленное железо, но уже ни на один день нельзя было откладывать сев и уборку картофеля. Когда мать появилась на пороге, я попросил ее протравить в чулане на снятых с петель дверях меры две зерна. Наутро, как рассветет, я собирался выехать на поле у терновника.

К вечеру, с первой звездой, начали сходиться соседи. От матери я уже знал, кто из наших деревенских и из нашего прихода вернулся. Говорили, что где-то под Львовом погиб единственный сын прежнего солтыса с Дунайца. Из чулана я принес оставшуюся бутылку водки. Соседи повынимали по бутылке из-за пазухи. Когда нам и этого не хватило, кто-то из подростков сбегал в лавку за малагой.

Выпивая, мы разговаривали о войне, о немцах — в деревне их, правда, еще не было, но их видели в окрестных местечках. Когда узнали, что это Моисей сбил над Тарновом немецкий самолет, его стали разглядывать, как святого Георгия, который сошел вдруг с витража в костеле и появился в нашем доме. Его гладили по рукам, хлопали по плечу и чокались с ним чаще, чем со мной.

В горнице было почти темно от махорочного дыма, когда, споткнувшись о порог, приковылял на деревянной ноге дедушка Якуб. Я уступил ему место за столом, сев на разобранной постели. А он достал из плиты огонька, раскурил трубку, оперся на палку, выстроганную из вишневого сука, наклонил голову набок и принялся внимательно разглядывать меня. Я старался не смотреть на него. Но он поймал мой взгляд, когда я подавал ему стаканчик с малагой. Взял стаканчик, посмотрел на свет, но к губам не поднес.

— Видишь, сынок, хотел бы выпить за твое здоровье. Но сначала ты должен показать мне мою любимицу. Ты ее не потерял? В воду не бросил? В навозной жиже не утопил?

Все глядели на меня. Осторожно, чтобы не споткнуться, я вышел в сени. В голове у меня уже порядком шумело. И тут я вспомнил, что, забрав саблю из сада, отнес ее в чулан и засунул в сусек с пшеницей. Когда я внес саблю в горницу, на ее клинке покачивалась соломинка. Я сдул ее. Соломинка, кружась, упала с сабли на раскаленную плиту. Сгорела. Я вытер клинок о рукав рубахи и подал саблю дедушке Якубу. Он провел по острию большим пальцем, твердым и обожженным оттого, что он постоянно набивал им трубку, а потом, поднеся потемневший клинок к носу, стал обнюхивать саблю, как живую.

— Хлебом пахнет и яблоками. Так ты, сынок, хлеб ею резал и яблоки рубил? А может, ты в пекарне отсиделся, в саду пролежал и на войне не был? Я тебе ее на войну давал. А ты моей сабле ни крови понюхать, ни напиться не дал. Не послушался ты меня, сынок. Я ведь яснее ясного говорил, чтобы ты помнил, как «Отче наш»: за Франца-Иосифа, за Витоса нашего, за господа бога руби их наотмашь!