А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [49]

И дедушка Якуб, тряся птичьей головой, вне себя попытался сломать саблю узловатыми руками. А когда у него ничего не получилось, он встал и хотел переломить саблю о деревянную ногу. Никто и оглянуться не успел, как дедушка Якуб, потеряв равновесие, упал на пол. Рядом с ним подскакивала и звенела почерневшая сабля. Мы с Моисеем подняли дедушку Якуба, подхватив его под мышки. Он вырывался, хотел уйти домой. Но нам удалось успокоить его и опять усадить на табуретку. Когда Моисей рассказал, как я рубанул саблей немца, у дедушки перестали трястись узловатые руки и птичья голова.

— Как же это было, расскажи скорее. Он за пулеметом, лапы на гашетке, мясистые лапы, красные, как свекла, с голову телячью, а ты к ним на брюхе в траве подползаешь? А как ты увидел их на пулемете и они с теленка, с вола показались, ты тогда тихонько оперся на локте, занес мою саблю и хватил по лапам? А тех двоих что же сразу не прикончил? Так их и оставил, даже не царапнул? Вот тут сплоховал ты. Ведь они, пожалуй, и сюда припрутся. А когда припрутся, удирай скорее. Хоть к кроту под землю, хоть в дупло к пичугам, хоть к мышатам в норку удирай и прячься. Ведь тебя узнают. И в толпе отыщут. На суку повесят, глазом не моргнувши. Те, кто смерть почуял, что из твоей сабли на них посмотрела, пальцем поманила, до второй до смерти ее видеть будут, и все будут видеть на твоем лице, Петр.

Сказав это, дедушка Якуб взял у Моисея из рук саблю, поднес к губам и поцеловал. А отдавая обратно, наказал:

— Раз ты с ней сошелся, пусть тебе послужит. До конца, покуда последнему швабу ты хребет не сломишь. Ты о ней заботься. Песком и золою отчисти до блеска, чтобы смерть в ней искрой слюдяной сверкала. А прежде чем в сено ты клинок запрячешь, по нему пером ты проведи сначала. Вороновым черным, сперва намочивши его в постном масле. И пером сокольим по клинку пройдись ты, чтобы сабля стала быстрою и легкой.

Относя саблю в чулан, я услышал, что кто-то на цыпочках убегает от входной двери. Я повесил саблю на зуб бороны и, пройдя через горницу, изо всех сил хлопнул дверью. Потом притаился в сенях. Скоро я услышал, как этот «кто-то» выходит из сада и крадется к порогу. Когда он был у двери, так что я слышал его учащенное дыхание, я распахнул дверь настежь. Этот «кто-то» вскрикнул, споткнулся и упал к моим ногам. Я наклонился, мои руки наткнулись на косу.

— Хеля! Это ты?

— Ох, боже мой, Петр. Подожди-ка, Петр. Дай отдышаться. Как ты меня напугал!

А руки мои уже скользили по ее круглому лицу, по ее шее, по плечам, по светлой косе. Она, спрятав голову мне под мышку, осторожно, палец за пальцем, прикасалась к моей шее, к моему лицу. Мы прижались друг к другу, крепко обнялись и, не говоря ни слова, вошли в сад. Только в саду, подняв голову из-под моей руки, но все еще держа в ладонях мое лицо, она посмотрела мне в глаза. Я хотел приподнять ее, вынести из-под яблони под звездное небо и поцеловать, но она не далась, выскользнула из рук.

— Что с ним, Петр? Скажи, что с ним?

Я отодвинулся от нее, прислонился спиной к яблоньке и стал рыться в карманах, ища курево.

— Он был здесь, Хеля. Сегодня был в полдень. За тем плетнем стоял. За яблоком тянулся. Но не дотянулся, не смог. Ты же знаешь, он ростом не вышел. Я подошел туда да сорвал яблоко. И руку с яблоком через плетень протянул. Но он яблока не захотел.

— Не захотел? Что ты болтаешь, Петр?

— Может и захотел — слюну-то проглотил. Губы пересохли, пить ему хотелось. Только яблоко не мог он взять с моей ладони. Никогда ему не взять ни одного яблока.

Хеля, прижимаясь ко мне, встала на цыпочки и потянула меня за чуб. Я стоял выпрямившись, подняв лицо к усеянному звездами небу. Хеля изо всех сил дергала меня за волосы, пока не притянула мое лицо к своему. Она целовала сначала мои ключицы, потом адамово яблоко, подбородок, губы, глаза и снова глаза, губы, шею и мои руки, скользившие по ее лицу.

— Так он не захотел яблока? Не захотел, Петр? Но ты-то хочешь, правда ведь, хочешь? Подожди, Петр, сейчас я тебе его подам. О боже, куда же подевались яблоки? Их днем тут столько было.

Я ударил ее по руке, протянутой за яблоком. Одновременно метнулась в темноту ветка, упало яблоко, и сразу после этого куда-то на золотые холмы за Вислой скатилась звезда. Дочка солтыса, тихонько всхлипывая, села на землю.

— Чего ты от меня хочешь, дурочка? Мы на войне были. А с войны всегда кто-нибудь не возвращается.

— Но ты же вернулся?

— Я вернулся, чтобы сказать тебе, что там, на Дунайце, когда из осиновой сердцевины выступило лицо, Стах в меня целился. И еще чтобы тебе сказать, что я тоже стрелял не в дерево.

Солтысова дочка встала с земли. Приблизилась ко мне. Я пятился от нее, пока не наткнулся спиной на яблоньку.

— Ну, видишь, Петр, видишь, какой ты! Ты еще тогда его убил. Тогда. И тебе посчастливилось. Война тебе на руку оказалась. Ты его увел на войну и там, на войне, чтобы не на тебя сказали, чтобы не на тебя у костела пальцами показывали, чтобы не тебя в тюрьме сгноили, его и убили. Но ты не бойся. Я никому не скажу. Я же тебе говорила, а как будешь королем, буду королевой, а как будешь палачом, палачихой буду. И будем купаться голышом в пруду, и в реке в чем мать родила купаться станем. И не в темноте, как тогда на огородах. В самый полдень, при всех. Ты стыдиться не будешь? Правда не будешь? Ведь чего тебе стыдиться? Все твое — при тебе. Только ты должен сукно красное приготовить. Много сукна, Петр. И выстелить во всей округе сукном дно каждого озерца и все-все пруды. И Дунайец, и Вислу. А потом, Петр, я тебе сыночка рожу. Рожу тебе, Петр, котеночка пушистенького. Щеночка миленького, палачоночка любименького, Петр ты мой, Пётрусь.