А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [34]

Поезда еще не было. Даже на ближайших холмах, заросших дубняком, еще не показался дымок. И мы вместе с возчиками зашли в корчму. Было тесно. Здесь пили ребята из соседних деревень, такие же, как мы, новобранцы. Возле стойки промелькнул белесый чуб парня из-за реки.

— Кого я вижу? И тебя тоже забрали? А я думал, что старичков с бабами оставляют.

— Что ты, братец. Как только узнали, что тебя забирают, так и меня призвали. Боятся за Хелю. Ведь во время войны девчата и хромому рады. Вот меня и призвали. Чтобы ты был спокоен. Чтобы твоя рука на курке не дрогнула. И еще из-за тебя я воякой стал, ведь это тогда тебе приспичило в осину стрелять. Помнишь ту рожу, пулями выбитую?

— Ну еще бы, конечно, помню. Постреляем еще в нее.

— Пострелять — постреляем, а ты бы пока бутылочку поставил.

— Будет сделано, Петр.

Мы чокнулись и выпили до дна. И еще выпили. И тогда, глядя на парня, что был ниже меня почти на голову, я заметил — он похож на Ясека. Та же самая легко слетающая с губ улыбка, тот же самый наклон головы, такой же узкий, твердый, как сосновая доска, лоб и тяжелый, как белый камень, подбородок. К тому же в нем был гонор, что отличал всех парней из-за реки. Он чувствовался в движении рук, в развороте плечей, в наклоне головы. А проявлялся только на гуляньях, на свадьбах, когда они вытаскивали ножи, всаживали их в балку, гасили лампу и, схватив с плиты горшок, разбивали им окно. Присматриваясь к парню и сравнивая его с Ясеком, я уже знал, что пошел бы с ним красть перины и лошадей, а вот теперь иду с ним, потому что нас хотят обокрасть. Я даже не почувствовал, что кто-то сжимает мне локоть. И только когда я услышал над самым ухом:

— А может, станцуешь? Посмотри в зеркало. Оно огромное, как пруд, — я оглянулся. Передо мной со стаканом в руке и с кларнетом под мышкой стоял Моисей.

— И тебя взяли?

— В оркестр будто бы. Старик тоже здесь. И старший брат, и наш любимый Исаак. Прочитал отец на заре бумагу и сложил ее вчетверо, и на стол положил, и снял очки, и слюну сначала проглотил, и сказал мне тогда: «Знай, Мойше, я тебя одного на войну не отпущу. Не справишься ты. Такое огромное войско свистулькой вести? Ведь я, отец твой, Юдка Абрам — лучшая первая скрипка на три повята, вот и пойдем мы с тобой всем нашим оркестром. Нашему войску нужен хороший оркестр. А у меня такой есть». Вот мы все здесь. И даже играли.

В корчме становилось все теснее. Я купил бутылку сивухи и, потянув за собой Моисея и парня из-за реки, с трудом протиснулся к своим. Мы пили прямо из горлышка. Моисей, захмелев, взволнованный приездом всего оркестра, рвался нам сыграть. Но в этой толчее не мог даже поднести к губам кларнета. Вскоре перед корчмой зашумели, застучали кулаками в окно. Кричали, что поезд уже въезжает в дубовый лесок.

Мы выбежали, вернее, нас вытолкнули из корчмы. С подвод мы взяли окованные сундучки. Все несли их на плечах. Свой я нес в руке — мне мешала сабля за поясом. С сундучками у ног мы стояли возле путей. Из леса, свистя, выезжал поезд. Возле меня стоял парень из-за реки. В нескольких шагах от нас я видел Моисея со всем семейным оркестром. Отец Абрам Юдка, вынув из футляра скрипку, клетчатым носовым платком вытирал с нее пыль. Младший вытирал пыль с контрабаса. Моисей то и дело подносил к губам кларнет. От дубового леса тянул легкий ветерок, развевая шелковые сюртуки еврейских музыкантов. Музыканты явно готовились играть.

А когда поезд, громыхая на деревянном мосту, въехал на станцию и остановился, Абрам Юдка опустил белый смычок на струны. Нам играли встречный марш. Мы обнажили головы. Никто не садился в поезд. Да сесть все равно не удалось бы. Услышав музыку, из вагонов высыпала едущая воевать братва. Кто-то из наших попросил сыграть «Соловья». Это была мелодия старого Юдки. Кроме него, никто не мог ее сыграть. Со всей округи приходили послушать «Соловья», послушать еврейских музыкантов на свадьбе или на гулянье. Как говаривал Абрам Юдка:

— А как же им не приходить. Такого соловья нет ни за лесом, ни за рекой, ни за горой. Там уже другая вода, и другие горы, и другие леса, и другие девушки. И соловей, конечно, другой.

А после «Соловья» были еще веселые вальсы, обереки и польки. Откуда-то появилось несколько девушек. Танцевали прямо на утоптанной земле. Пели. Не помогали ни гудки паровоза, ни удары железкой в старинный, еще австрийский, колокол, ни свистки кондукторов. Братва не спешила в вагоны. Только когда поезд тронулся, все поспешно похватали сундучки и стали прыгать по вагонам. Я втащил Стаха на ступеньки. Стоя на ступеньках, мы видели, как перрон сразу опустел. На нем остались возчики, девушки и музыканты. Оркестр не умолкал. Я позвал Моисея. Но он, стоя среди своих, играл на кларнете, откинув голову, закрыв глаза, надув щеки, красные, как пион. Возле него стоял деревянный сундучок. На нем лежала ермолка.

Почти на полном ходу подъезжали мы к музыкантам. Я заорал на Моисея и, наклонившись со ступенек, подхватил с земли сундучок. Моисей очнулся, опустил кларнет и, поймав на лету ермолку, побежал за поездом. Ему удалось догнать наш вагон. Стах помог ему вскочить на ступеньки. Теперь уже втроем мы смотрели, как по почти пустому перрону со скрипкой под мышкой бежит в развевающемся сюртуке старый Юдка. Он махал руками, поднимал скрипку над головой и что-то кричал. Он хотел, видно, чтобы остановили поезд. Но поезд уже въезжал в ольховый перелесок. Вскоре дома, покрытые толем и красной черепицей, и весь городок в паутине бабьего лета остались за лесом.