А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [36]

Из приоткрытых дверей казармы появился Стах из-за реки, тоже в брюках и рубашке. Его белесый чуб падал прядками на сонное лицо. Он был похож на ребенка, которого мать сейчас возьмет на руки, разденет догола и станет купать в лохани. Тут же за ним вышел Моисей. Тоже лохматый. Но не такой сонный, как Стах. Да ведь эти, из-за реки, если их встретить рано утром, всегда выглядят так, словно в них загнали на зимнюю спячку по паре барсуков. Только к полудню они немного разгуливаются. Лицо Моисея после вчерашнего удара немного опухло.

— А ты ранняя пташка, — сказал он, протянув руку за моим кисетом. — Даже здесь, в казарме. А я думал, что ты только на гулянье, в саду на заре да перед зеркалом чирикаешь.

— Он от голода чирикает. У них в деревне все такие. За лесом учуют запах капусты с салом, а как учуют, так тут же из сена, из-под перин да из-под кожухов вылезают и сонные через поля, через луга — прямо к этой капусте! — проговорил Стах, садясь на лавку.

— На наших наговариваешь, а у самого тоже нюх хорош. Гороховый-то суп сразу учуял, хоть и спишь, как опоенный.

— И чего ты от него хочешь, Петр? Война же. Парень как умеет, так маскируется. Если бы мог, захватил бы на войну делянку гороха.

— А ты, Мойше, лучше помолчи. Ишь умник нашелся с кларнетом. Господам офицерам играть будешь на нем, да черпакам на кухне подыгрывать.

Моисей покраснел. Кулаки у него задергались. Я чувствовал, вот-вот он двинет Стаха промеж глаз. Я попридержал его за локоть, потянул к себе. Он сел на лавку. И почти одновременно они со Стахом, наклонившись, стали накручивать обмотки. Я глядел на их открытые шеи. Вспомнилась мне сабля на сундучке. И тут я увидел казачью саблю, увидел, как она мчится по лесу за убегающей девушкой и срубает белые березки. Я вздрогнул. И взяв Стаха и Моисея за волосы, потянул к себе. Стукнул их лбами. Они зашипели от боли. Тогда я соединил их руки и сверху положил свои.

— Давайте вместе держаться. Война же. Надо держаться вместе.

И тут затрубили зорю. В казармах забегали. Мы встали с лавки и наперегонки побежали к умывальникам. Вода была как холодное железо. Раздевшись до пояса, мы смывали с себя, как березовые листья, остатки сна. Когда мы одетые сидели на коновязи с котелками горохового супа, ни во мне, ни в Стахе уже ничего не осталось ни от поля, ни от реки, что напоминала срубленный ивняк, а в Моисее уже ничего не осталось от деревянного местечка, которое до сизого ила разрывают, бродя по площади, свиньи. Мы были солдатами, мы ели, долго и терпеливо.

Потом мыли котелки, отдраивая жир песком. До утренней поверки оставалось еще порядочно времени, и Моисей пытался сыграть нам на кларнете. Ничего не получалось. Мешала распухшая губа. Может, мне только так казалось. Я привык видеть Моисея в длиннополом сюртуке, в ермолке. Теперь, в военной форме, застегнутой на все пуговицы, в туго затянутых обмотках на кривых ногах, он немного напоминал шуточного солдата из рождественских представлений.

Мы со Стахом сидели на подсохшей траве. Слушали неуверенную игру Моисея и думали о доме. Скоро начнется сев. Кого же мать наймет, чтобы засеять рожью и пшеницей такое поле? Я слушал музыку, думал обо всем этом и время от времени в ветвях желтеющих тополей вокруг казармы видел то белое лицо, что проступило из осиновой сердцевины. Вскоре весь плац, изрытый конскими копытами, вошел в это лицо. И небо, еще больше, чем на рассвете, истоптанное копытами, тоже было в осиновом лице. Я протер глаза и толкнул в бок Стаха.

— А осиновое лицо по-прежнему тебе является?

— Прямо стыдно признаться. После того утра у реки я его каждую ночь вижу. Вся крыша риги им покрыта. В сено зароюсь, с головой периной накроюсь — все равно его вижу. Такое огромное. Во мне. На все разрастается, что с детства запомнил. А как в поле пахать выеду, оно ко мне от перелеска идет, как святой образ во время крестного хода. Комьями земли в него бросаю, камнями, кнутом его бью. Оно, правда, исчезнет, но тут же в другом перелеске появится.

— Может, на войне у нас это пройдет. Там будет во что пострелять.

— Не хочется мне, Петр, в лица стрелять. А уж если придется, то зажмурюсь.

— Как хочешь, Стах, но, по-моему, лучше смотреть. Будешь жмуриться — это на всю жизнь остаться может.

Моисей прислушался к нашему разговору и вдруг перестал играть. Видно, хотел что-то сказать. Но тут прозвучал сигнал сбора. Мы побежали на середину плаца. Стоя в строю, видели, как из казармы в сопровождении офицеров, в сапогах, при сабле, выходит худой, похожий на огромную птицу, полковник. Мы обнажили головы и прочитали короткую молитву. Моисей рядом со мной молчал. Полковник, отступив шага на два, стал на середину каре. Он поздоровался с нами и заговорил высоким, срывающимся голосом:

— Ребята! Сегодня в пять часов утра Гитлер напал на Польшу. Покушаясь на наши границы, он покушается на нашу честь, теперь ваши штыки должны защитить ее! Ребята…

На истоптанном копытами небе прямо над тополями появились самолеты. Мы уже не слышали полковника. Самолеты, снижаясь над золотившимися тополями, стали стрелять. С деревьев падали сбитые пулями ветки. С крыши казармы слетала красная черепица. Мы рассыпались по плацу. Стоя в дверях и под навесами зданий, мы видели, как полковник медленно, парадным шагом уходит с разрытой конскими копытами травы.