А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [33]

Прижав крышку коленом, мы закрыли сундучок на замок. Потом мать поставила в котле воду. Из чулана она принесла деревянную лохань. Когда вода закипела, мать раздела меня до пояса. Я хотел вымыться сам. Мать не разрешила. Она намылила мне голову, лицо, спину. И драила она меня до боли, потом чуть ли не силком опустила мою голову в лохань. Я фыркал и пищал, как маленький. Когда мать решила, что я уже достаточно чист, вытерла меня досуха грубой простыней. Потом сняла с моей шеи образок и надела его на льняную нитку. Сама, не разрешая мне ни к чему прикоснуться, надела на меня рубашку, галстук, жилет и куртку. Потом вымыла мне ноги. И, разорвав старую фланелевую рубашку, сделала мне две огромные портянки. Мать намотала мне портянки, и ноги с трудом влезли в юфтевые башмаки. Я хотел их зашнуровать. Но получил по рукам. Стоя передо мной на коленях, мать дырку за дыркой зашнуровывала их кожаными шнурками. Потом поднялась с колеи, опираясь рукой о пол. И отступив на два шага, внимательно оглядела меня:

— Ты теперь вернешься. И никто на свете тебя не разденет. И никто на свете тебя не обмоет. Башмаков не стянет. Рубахи не снимет. Никто не сумеет. Никто не сумеет. Я тебя раздену.

— Мне там дадут мундир, мама. Придется раздеться.

— Ну, дадут, конечно. Еще бы не дали! Стройный ты мой тополь. Таких нынче мало. Но тебя не тронут. Пуля не заденет, сабля не достанет. Ты моя кровинка, ты моя пичужка. Я тебя помыла, как прежде, одела, так же причесала. Вот ты и вернешься, милый мой сыночек. Одежды не снимешь. И никто не снимет. И спать не уложит. И ног не помоет. Только я, сыночек.

Я поцеловал мать в глаза и посадил снова на лавку. Потом побежал в ригу. Из-за стропил достал револьвер и засунул его в карман. Возвращаясь домой, сорвал над колодцем почти прозрачное яблоко и положил перед матерью.

— Когда я выйду из дому, брось его кроликам. Говорят, белый страх в нем сидит.

В ближайший городок мне надо было явиться около полудня. Оттуда после двенадцати отходил поезд в Тарнов. В нашей деревне было несколько призывников, и солтыс должен был дать нам две подводы. До отъезда оставалось еще много времени. Я хотел пойти к Хеле и Марысе попрощаться. Но, представив, как плачущая мать будет бродить из угла в угол, на все натыкаясь, остался дома. Около десяти часов примчался к нам посыльный и сказал, что подводы ждут возле лавки. Я обнял мать за плечи и, взвалив сундучок на спину, почти побежал за посыльным. Дойдя до ракит, оглянулся. Возле открытой калитки, держась за штакетник, стояла простоволосая мать. Коса ее лежала на груди, мать, видно, плакала, вытирая глаза косой. Я поклонился ей до земли. И, не обернувшись больше ни разу, пошел по деревне.

Идя вдоль заборов, я чувствовал, как мать по-прежнему глядит на меня, смотрит на мои башмаки, что сама зашнуровала, на воротник рубашки, что сама застегнула, на волосы, что сама причесала.

В дверях домов, в палисадниках с мальвами стояли бабы с детьми на руках. Бабы плакали. Мальчишки, стуча палками по штакетнику, кричали мне вслед:

— Спой нам, Петрек. Спой. Спой. Когда будешь возвращаться, не забудь принести нам леденцов. Там, куда ты идешь, их полным-полно. Целые горы.

И я действительно, сам не замечая, тихонько напевал. Напевал песенку, что сочинил Ясек, песенку о конокрадах. Когда я, пройдя деревню, вышел на площадь перед народным домом, то песенку пел уже во весь голос. На площади возле телег мужики пили малагу. Они подошли ко мне. Подали мне бутылку. Я хлебнул как следует. Теперь мы пели вместе.

Когда явился последний призывник, мы сели на подводы. Нам бросили туда еще несколько бутылок вина. Дедушка Якуб, кавалерист Франца-Иосифа, проковылял на деревянной ноге и, вытащив из-под куртки саблю, протянул ее мне.

— Вот она, родная. Верно мне служила. Вернее старухи. И тебе послужит. Руби ею швабов. С плеча и наотмашь. За господа бога. За Франца-Иосифа. За Витоса нашего.

И ударили лошадей кнутом, и помчались они. Кто-то еще кричал, кто-то играл на губной гармонике, а мы, галопом проскочив шлагбаум, въезжали уже на широкую дамбу. Шлагбаум был открыт. Отсюда, с дамбы высотой в несколько метров, была видна вся деревня. Если пониже наклониться с подводы, можно было бы через трубы печей заглянуть в дома, что прижались спинами к дамбе. Мне несколько раз снилось, что у меня ивовые крылья, и я, летая над деревней, подглядываю через трубы, что люди делают. Но теперь дома были пусты. Все вышли на крыльцо, кроме карапузов, которые небось ползут сейчас в коротеньких распашонках под столом, пытаются дернуть кота за хвост, уцепиться за стоящего в углу теленка, чтобы встать на ноги. Нас провожали молча. Только мальчишки взбегали на дамбу и из шапок, из-за пазухи бросали нам яблоки, груши, сливы. Когда мы доехали до парома, подвода почти до краев была полна ими.

На пароме со знакомыми перевозчиками мы распили две бутылки малаги. Пили мы до самого городка. Последнюю пустую бутылку мы выбросили у городской заставы. Нам хотелось покрасоваться в городке, и кто-то спрыгнул с подводы и в первом же палисаднике оборвал все цветы. Вплел их в лошадиные гривы и в упряжь. Подгоняя кнутом по-свадебному разукрашенных лошадей, распевая во всю глотку, въехали мы в городок. Из-под копыт удирали в испуге свиньи, что валялись в грязи, гуси, что шлепали по лужам, и куры, что рылись в пыли. Под визг, кудахтанье и еврейский гвалт, в облаке гусиных перьев подъехали мы к станции.