А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [29]

Парень воспользовался моментом и выровнял руки. Теперь он, собрав все силы, пригибал мою ладонь к земле. «Ох ты, дуболом татарский, — подумал я, — ну, я уж тебе покажу». И, напрягая мышцу за мышцей, выровнял руки. Но на то, чтобы наклонить его руку и придавить ее к земле, у меня уже не хватило сил. Теперь уже я кряхтел, дергал головой на онемевшей шее и бил ногой по траве. И понапрасну вызывал в себе бешенство той минуты, когда увидел, как парень танцевал с Хелей. Руки наши даже не дрогнули. Девушки, смеясь и подзадоривая нас, спустились к воде. По-прежнему стараясь пересилить друг друга, мы услышали оттуда крик одной из них:

— О господи, ну и рыбина! Прямо с челнок!

Мы вскочили и кубарем скатились к ним. Конечно, никакой рыбины не было. Да если бы и появилась та рыбина, что жила в нашей реке и должна была всех нас накормить, мы все равно ее не увидали. Пока мы старались пересилить друг друга, река, совсем недавно похожая на змею с блестящей чешуей, изменилась и сама стала огромной рыбиной, которую колют вилами. Заре удалось наконец перескочить через трехлетний лозняк и побросать копья в самую середину воды. Но парень не сдавался. Стоя у самой воды, так что на белом дне видны были ноги, он вынул из кармана револьвер и, перебрасывая его из руки в руку, сказал:

— Раз ты такой ловкий да сильный, давай-ка в эти игрушки поиграем. Я вижу, у тебя тоже есть. Карман-то оттягивает.

— А во что ты хочешь стрелять?

— Да хоть в ту осину.

— Проиграешь — водку поставишь на моей свадьбе.

— Неизвестно еще, кто кому поставит. Начинаем?

— Уговор дороже денег. Начинаем.

Мы подошли к почти белой осине, что росла у самой воды. Ни один листик на ней не дрожал. Первый раз довелось мне видеть такую осину. От ее ствола мы отмерили десять шагов. По уговору, каждый из нас должен был сделать по семь выстрелов. Парень начал первым — как гость. Попал. Белые щепки посыпались в воду. Дрогнули листики на нижних ветках.

Я тоже попал. Из-под коры выступила капля сока и тут же превратилась в огромный глаз. Утренняя заря полыхнула в нем красным отблеском и погасла. Парень, выстрелив во второй раз, попал в осину, в глаз, что становился все больше; на верхушке дерева шепелявили листья. Со ствола смотрели на нас глаза. Они раскрывались все шире и шире. Мы стреляли и стреляли, быстрее и быстрее. Когда кончили, в ивняке утихло эхо выстрелов и над рекой рассеялся дым, с пораненного дерева смотрело на нас четко выбитое на стволе лицо.

Первой с криком бросилась бежать Хеля. За ней Марыся. Мы побежали за ними, окликая их. И догнали только в лозняке. С трудом удалось притащить их обратно к реке. Но подойти к дереву они ни за что не хотели. Мы спустились к нему сами. И правда, приблизившись, увидели, что сквозь почти белую кору, из самой сердцевины, проступает чье-то лицо. В голове моей промелькнули все рассказы о колдуньях, живущих в осинах. Мы вплотную подошли к стволу. Посчитали дырки от пуль. Их было четырнадцать. Со дна реки мы достали две пригоршни серого ила. Рану за раной залепляли мы все отчетливей проступавшее из сердцевины лицо. Когда я замазывал илом последнюю рану, дерево вздохнуло и затихло, все, до самого малого листочка. Я протянул парню руку и, хлопнув его по спине, сказал:

— Метко стреляешь. На войне бы так.

— И ты — стрелок меткий. А на войне-то мы небось встретимся. Все говорят, вот-вот начнется.

— Да, поговаривают. В небе ее видят. В сполохах да в птицах. И в реке ее тоже видят. По дну белому с винтовкой ходит. Рыбьим глазом из ила на рекрутов поглядывает. А мы ее, как пить дать, в этом дереве врасплох захватили.

— Может, и захватили. Кто его знает, дерево-то. Осина, как баба, как колдунья какая, все, что хочешь, болтает.

Мы подошли к девушкам. Они спросили чуть не в один голос:

— Кто победил?

— Осина, — сказал я. — Кума ваша белая. Осина.

Посвистывая, гуськом — берег был обрывист, подмыт рекой, — мы дошли по едва протоптанной тропинке до брода. Закатав брюки выше колен, вошли в воду. Парень, правда, говорил, что дойдет и сам, но я уже знал, что плавать он не умеет, и на всякий случай шел рядом с ним. Когда мы вошли на песчаную отмель, истоптанную теми, кто раньше нас возвращался с гулянья, и тянувшуюся до ивняка на том берегу, мы наклонились к воде и умылись. Вода текла сквозь наши пальцы и отливала красным, как сок, который выступал на осине. А у самого мелководья вода пахла снулой на жаре рыбой, водорослями, тухлыми ракушками, гнилой древесиной.

— Ты на свадьбу ко мне придешь? — спросил я парня, потрепав спадавшие ему на глаза волосы.

— Приду. Да первый ты ко мне придешь и споешь мне, Петр. Ты мне нравишься, когда поешь. Да и без припевок тоже, брат, нравишься.

— Так ты заглядывай к нам.

— Загляну, загляну, не бойся.

— А я и не боюсь, Стах. Знаю, заглянешь. Я это сразу увидал.

— Ого, а я и не знал, что ты так здорово видишь. Хороший у тебя глаз.

Я рассмеялся и, показав на стоявших на берегу девушек, сказал:

— А может, дурной, дружище?

И, круто повернувшись, вошел в воду, едва доходившую до щиколоток. Когда я вышел на высокий берег и встал возле Хели с Марысей, парень входил в лозняк. Он оглянулся, подняв над головой сцепленные руки. Потом свистнул несколько раз в два пальца и скрылся в лозняке.