А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [27]

Я пел и видел, что люди из-под ракит подходят к помосту. И холостые парни, теснившиеся поближе к музыкантам, войдя на помост, не торопились танцевать. Продолжая петь, я подошел к Марысе и, отвесив ей низкий поклон, пригласил на танец. Мы танцевали одни. Глядя Марысе в глаза, я видел в них все больше людей. За людьми, на огромном колесе пустоши, кружились ракиты. Под ракитами, среди мелькавших лиц я старался различить светлую косу. Ведь танцуя с Марысей и глядя ей в глаза, я в то же время танцевал с Хелей. И я еще раз подошел к музыкантам, чтобы спеть для нее.

После вальса музыканты заиграли польку. И тогда на середину помоста вышли парни. Но меня все равно не оставляли в покое. То и дело тащили к контрабасу, бросали деньги и заставляли петь. От танцев, от пения, от зноя, что хоть и догорал, но все еще стоял высоко над ракитами, рубаха моя промокла насквозь. Когда музыканты перестали играть и отложили инструменты, мы ушли в тень.

Стоя под ракитами и болтая о музыкантах, мы даже не услышали, что к нам кто-то подошел. Оглянулись мы, только когда между нами показалась рука с красным яблоком. Прямо за нами стояла Хеля с тем парнем из-за реки.

— Держи яблоко. Это тебе. За припевки.

Я взял из ее руки яблоко, разломил и отдал половину Марысе. Жуя яблоко, я приглядывался к Хеле и ее парию. Они были похожи друг на друга. Я усмехнулся, вспомнив своих родителей молодыми. Тогда они тоже были друг на друга похожи. А под старость их чуть не за близнецов принять можно было. Но, кроме этого сходства, были еще в лице Хели и позавчерашние сумерки, и вода, усеянная яблоками, и дедова соломенная крыша под яблонями, и обратная дорога огородами на зорьке. И я не знал, за одни ли припевки получил я красное яблоко. Вспомнив обеих девушек из моих снов, друг за дружкой идущих пустошью, я подал Хеле надкушенную половину яблока. Хеля погладила меня по лицу, убрала мне со лба волосы. И, прижимаясь к парню из-за реки, спросила:

— Станцуешь со мной, Петр?

— Еще не заиграли, Хеля. Как заиграют, станцую. А пока пойдем, выпьем малаги!

Парень, взяв Хелю за локоть, потянул ее за собой. Я шел за ними, обнимая Марысю. Глядя на парня, я заметил, что правая пола его пиджака отвисает и кажется чуть длиннее левой. Я пробовал угадать, что у него в кармане: просто молоток или «пушка». Сняв руку с бедра Марыси, я невольно полез в карман. Там был холодок никелированной стали.

Передо мной то и дело мелькал в ракитовых ветвях почти черный от солнца загривок парня из-за реки. Видно, тот, свозя хлеб с поля, любил полежать на возу. По одному только загару, не говоря уже о тяжелой, валкой походке, можно было понять, что хлеба свезено немало. Я еще раз взглянул на его густой, белесый чуб. У меня прямо руки зачесались. За такой чуб как раз удобно ухватить, оторвать от земли, поднять к звезде, на свет и ударить промеж глаз.

Возле буфета, сбитого кое-как из нескольких досок, толпился народ. Выпивали почти все холостяки. Парень заказал бутылку малаги и разлил вино в фаянсовые кружки. Мы выпили залпом. Я тоже поставил бутылку. Стоя под ракитами, мы потягивали вино. У него был вкус вынутого из глины ножа и далекого, детского сна. Когда мы принялись за четвертую бутылку, заиграла музыка. Хеля положила руку мне на плечо. Я посмотрел ей в лицо. Она напоминала мне ту шестнадцатилетнюю девушку из здешних мест, что убегала по заросшему орешником лесу от царского казака с шашкой наголо. Лес был все гуще, а казак — все ближе. Его шашка, рубя ореховую лозу, задела девичью косу. Встретив березку, полоснула ее кожу. А на открытой поляне рубанула по спине, рубанула по спине, рубанула по спине. На мох, на чернику упала отрубленная коса. С обнаженной шашки упала белая кожа березы и капля смолы, и сумерек, и смерть. И с той войны лежит в костеле под стеклом эта девушка, время ее даже малым перышком не коснулось. В ее открытых глазах — лес и казак с шашкой наголо.

Я обнял Хелю за плечи. Ее разгоряченное тело пахло еще тем сном с соломенной крыши. Пахло малагой. Железом и шашкой. Березой и казаком. И парнем из-за реки. Видя все это и чуя все это, я готов был двинуть кулаком промеж глаз того парня, что стоял передо мной и потягивал вино, того казака, что мчался по лесу с шашкой наголо. А когда я уже готов был это сделать, парень отвернулся, чтобы поставить кружку. Я увидел его почти черный загривок. И тут же увидел возы хлеба, чуть ли не шипевшего от зноя. И парня, что лежит на снопах, посвистывает сквозь зубы, вслушивается в стук воза на проселочной дороге, подъезжает к помещичьему саду, рвет яблоки с веток, задевающих снопы. И вместо парня я увидел Ясека, увидел, как он выводит из помещичьей конюшни вороную трехлетку. Вороная разукрашена ленточками и оседлана. Ясек — в черном сюртуке, при галстуке, на груди — белый бант и веточка мирта. Рядом с ним стоит вдовушка, за ней — молоденькая служанка в свадебной фате.

Я потянул Хелю за руку. Мы почти бегом бросились в музыку. Танцуя, я чувствовал, как в Хеле поднимается на передние копытца весенний жеребенок. И вскакивает на все четыре ноги, и бежит рысцой по цветущему саду, а из сада мчится в белый клевер. А потом дрогнули два тяжелых яблока, два живых зверька. Мои руки перешли на косу, на шею, на спину девушки. Два живых зверька дышали во мне. И у меня не болел низ живота, и горло не было пробито стрелой. Я входил в задорный танец, как в воду, нагретую солнцем за долгий знойный день. Только на губах оставался вкус железа, вкус шашки.