А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [143]

— Хлебом угощу, сыром, — бормотал. — В овине постелю, уложу на сене, вырежу соты с медом, мух отгоню зеленой веткой. А вы, королевич с королевной, будете лежать да друг дружку поглаживать, ласковые канальюшки, бесенята горячие.

С трудом я отделался от папаши, погладив его по мокрым от пота волосенкам, Аде поцеловал обе ручки, Франуся крепко обнял и украдкой вместе с Марийкой смылся со свадьбы. Темнело на задворках, по-кошачьи серело. Над каруселью, над тиром, над ларьками зажигались гирлянды электрических лампочек. Мы, крадучись, пробирались позади деревянных домишек, поминутно натыкаясь на парочки, обжимающиеся на сваленных в кучу бревнах, норовящие пробраться сквозь проломы к заборах на огородики, вскопанные мотыгой, унавоженные, пахнущие первыми, выбивающимися из земли клейкими ростками. За спиной у нас гремела свадьба. Надрывался кларнет, пела скрипка, молотил, точно на гумне, барабан, отбивая ритм вальса. «Франусь женится, Франусь. По-городскому женится на вымахавшей с версту сиротке, вдовушкиной дочери приемной, парикмахерше работящей», — скулило во мне, смеялось.

11

В траве, в майской траве лежал зеленый Христос. Утопленник божий, побелелое от страха трухлявое дерево, напоенное росами и дождями. Навзничь лежал, глядя деревянной зеницей в небо. Муравьи по нему ползли, проходили сквозь руки и ноги, в рассеченном топориком боку откладывали белые яйца. Еще год, от силы, два, и он сам превратится в посеянную небесами майскую траву, в бродячий муравейник, пожирающий выпавших из гнезда, едва оперившихся птенцов, растерзанных грызунов, недоеденных охотниками-совами, оголодавшими за зиму лисицами, обглоданные кости с остатками мяса и сухожилий, валяющиеся в зарослях черники, хлебные корки, яичную скорлупу. Заберется в бутылку от яблочного вина, от разбавленного спиртом меда, станет метаться в ней, обалдев с перепоя. А возможно, по камням, по сваленным сосенкам, гниющим в воде, перейдет через ручей в другую часть леса, где деревянный хутор в воскресенье, в праздник примет его, как облатку.

За этим самым зеленым Христом, мало-помалу превращающимся в траву, в бродячий муравейник, уже часа три как лежали мы с Марийкой. Лежали подобно ему, навзничь, подложив под голову руки, раздетые донага. Над нами упорно долбил еловый ствол дятел, словно хотел добраться до золотого сна, от которого не так давно пробудился этот лес на угоре, чтобы дать нам приют, притрусить сверху папоротником и хвоей. Мы лежали, налюбившись всласть, набегавшись по полянке, накатавшись по пригоркам. Отсюда, из-под лещины, видны были более темные места в не просохшей от росы траве, в черничнике, в зарослях папоротника, а за бугром, который, может, и не бугор вовсе, а зарытый в землю колокол; за ложбиной, наверно, еще слышен мой радостный смех, ее вскрик и замирающий вздох.

Давно уже, со дня Франековой свадьбы, дело к этому шло. С каждым весенним дождем начало нашей любви приближалось. «Когда зацветут травы, — говорила Марийка, — когда травы зацветут, Ендрусь». И что ни день по два, по три раза я убегал из города, из предместья, чтобы, сняв башмаки, пройтись босиком по желтому от осота лугу, завернуть в темнеющие хлеба, где с трудом мог спрятаться только что уродившийся на свет зайчонок, куропатка, ищущая потерянный колокольчик, грач, выклевывающий из чернозема рассеянные по полю истлевшие кости, а может, золотой перстень, брошенный через плечо убегающей Книгой[28]. Я рвал траву горстями, набивал полные карманы, совал за пазуху, в новую шляпу. А вечерами приходил к Марийке и с порога разбрасывал травы по комнате, по столу, по дивану, швырял в зеркало, обсыпал Марийкииу голову, босые, поджатые под себя ноги. Она же надо мной смеялась, заходилась от смеха. «Когда зацветут травы, — говорила, пела, бегая по комнате, — когда зацветут везде и повсюду травы, Ендрусь».

Травы, травы, травяные народцы, убегающие от серпа, от косы, от коровьих зубов. Молоко из них льется, каплет, сочится зеленое молоко и течет, стекает в ближайшее озеро, в реку. Оттого и зеленая в них вода. В травах мой дед потерял часы. Серебряную луковицу, что привез из Чикаго. Мы искали эти часы всей семьей. Целый день, целую ночь, с керосиновыми лампами, с фонарями. Ложились посреди луга на землю и прислушивались, не тикают ли. Но то был июньский луг, и, кроме часов, там стрекотала целая рать кузнечиков, потрескивала тьма упавших с неба планет, догорающих в мокрой от росы траве. Спустя два дня, когда мать доила корову и прислонилась всклокоченной головой к ее боку, она услыхала, как в нутре у буренки что-то тикает. Серебряные часы, как пить дать серебряные часы, проглоченные коровой, поддетые языком вместе с травой. С тех пор в хлев стали ходить, чтобы послушать, как часы тикают, чтобы узнать время. Года два так ходили, соседи над нами посмеивались, говорили, что у нас единственных на всем, свете коровье, хлевное время.

Даже сегодня, когда я собрался уезжать с Марийкой, Франусь, развалясь подле Адельки в постели, попивая поданный вдовушкой кофеек, сказал мне с хитрой улыбкой:

— Ендрусь, серебряные часы, смотри не забудь прихватить с собой «луковицу». Чтобы знать, когда пробьет твой час.