А как будешь королем, а как будешь палачом. Пророк - [145]

— Эх, серебряные часики, луковица, плутяга, выбившийся из грязи в князи, когда ж ты распрощаешься с задворками, вылезешь из-под сена, оторвешься от коровьего вымени. Во сне ты его видишь, лежишь под ним денно и нощно, сосешь, сосешь — весь пропах весенним парным молоком. Глаза у тебя засверкали, как у цепного пса, остекленели, зубы оскалились — резцы, клыки. Не до любви тебе сейчас, не до ласк. Ты бы предпочел, чтоб меня здесь не было, чтобы я стала травой, папоротником, сосной, белой от сочащейся из-под коры живицы. Вот когда б ты запрыгал, закувыркался, забегал, горстями разбрасывая золото, катался бы по нему, обсыпал свое тело, отлитое из темного олова. А может, попробовал бы, как в детстве на лугу, на выгоне, у реки, где нет ни живой души, где никто не подсматривает, любиться с золотыми кольцами, в беспамятстве превращенными в Марыську, Тоську, Хельку, цветущую в твоей памяти, увиденную однажды купающейся. Я вас знаю, я о вас все знаю, как будто с малых лет каждого исповедовала, сидела в ваших мозгах, ютилась во внутренностях. Сама оттуда, из-под межи, для меня не в диковинку пасущиеся на зеленях бычки, гуси, норовящие белым косяком вспороть осеннюю зорьку.

— Что ты, Марийка?

— Так оно и есть, серебряные часики, тикающие в травах, в лесах, на берегах рек. Со всякой одинаковый, ласковый, как молочный теленок, липучий, как мед — от тебя не оторвешься, всласть не натешишься. Кольца эти, сережки, монеты, золото — моя легкая кавалерия, небольшой отряд, вперед на разведку посланный. А ты сдался, серебряные часики, наготу свою, точно флаг, вывесил. Я тебя заполучу, всего как есть куплю. С петрушкой, с сеном, с соломой, с яблоками, в солому уложенными, с коровой, с кобылой, роняющей вслед тебе помет, ржущей на молодой месяц, выходящий из реки, отряхивающийся от воды, словно это ее белоногий жеребеночек. Игрушкой моей станешь, самым большим перстнем, серьгой, перед людьми буду тобой хвастаться, любить тебя буду днем и ночью, хоть бы от этого почернела, высохла в щепку, буду любить, покуда тебе не наскучу, пока ты меня не бросишь, серебряные часики, непрестанно тикающие. А о женитьбе не думай, не вспоминай даже. Женились на мне всякие, женились, вели под венец мои теплицы, фабричку, виллу, машину мою, мое золото.

— Марийка, но ведь я…

— Я не я, и корова не моя. Однако же забрела в клевер, пощипала вволю. Тут-то ее и раздуло. Забили буренушку, прирезали, содрали шкуру. Торговка я, Ендрусь, барышница. Хочу с тобой дельце обтяпать, договор заключить, скрепить подписью. Покупаю я тебя со всеми потрохами. Сегодня же переедешь ко мне, серебряные часики, у меня поселишься, за теплицами, за фабричкой станешь приглядывать, а я тебе заплачу втрое, вчетверо против обычного, на всем готовом будешь жить, кормить тебя будут и обстирывать. Захочешь учиться, я тебе помогу, учителей найму, пить-гулять захочется, сама с тобой спляшу, разопью бутылочку. Захочешь полежать, поглядеть в потолок, в небо над рекой, над лугом, я отойду, посижу в сторонке или посажу тебя в машину, отвезу за город.

Только насчет женитьбы не заикайся, не вспоминай. Любви мне захотелось, словно я впервые увидела пасеку, где соты истекают медом. Любви, дорогой. Все милуются, любятся, одна я сижу в теплице при своих розах, гвоздиках, огурцах, салате, на фабричке пуговицы, крючки да кнопки пересчитываю, дюжинами в картонки укладываю, до ночи увязываю, упаковываю. Любви хочу, часики, любви, любви. Посмотри на меня, приглядись, окинь взором, пока я голая, пока не укрылась под рубашками, лифчиками, шелковыми чулками. Старею я, Ендрусь, паутиной покрываюсь, морщинками, прогоркаю, как всякая немолодая баба, холеная, правда, удобная, потому что бесплодная. Дело меня сосет, теплицы, фабричка высасывают, налоги. Уже много лет сосут, детки мои любимые, родящие кольца, сережки, денежки.

Я больше ничего не говорил, не спорил. Обе руки положил ей на грудь, ласкал терпеливо, покуда она не закрыла глаза, не вздохнула. Смолистая тишина изливалась на нас, подступала со всех сторон дымно цветущей травой, полной пчел, назойливых мушек.

Покупает меня, однако же, этот монетный двор, королевская казна. Как теленка на базаре купит, свяжет постромкой, привезет домой, выкупает, вымоет, кинет в ясли сена, охапку белого клевера, подойник с молоком пододвинет. «Пей, пей, на здоровье, пощипывай из яслей сено, а когда мне захочется, поиграешь со мной, покатаешь по травке, помучаешь сострадательно, ласковый бугаек, соломенный Ендрусь, серебряная луковица, ибо пробил твой час, остановились стрелки».

— Есть, есть хочу, часики.

Я сунул пальцы в рот, свистнул три раза, закричал, приложив ко рту сложенные ковшиком руки. Мне в ответ тотчас свист, крик раздался. Не успели мы одеться, привести себя хоть немного в порядок, зашебаршило в сосняке, в орешнике. Это Юзек, переваливаясь с лапы на лапу, шел, таща впереди себя ивовую корзину. Осторожно поставил ее на землю, открыл, вынул белую накрахмаленную, расшитую розочками скатерть, расстелил на мху. Зазвенели, защебетали фарфор, серебряные приборы, рюмки. Вывалилось, выползло, истекая соком, из корзины холодное, нарезанное ломтиками мясо, крутые яички, бутылка вина, бутылка коньяка с бульканьем открылась. Но прежде чем положить нам всякой еды на тарелки, разлить вино по рюмкам, помазать маслом хлеб, ополоснуть очищенные от скорлупы яйца, Юзек по куску, по глотку от всего попробовал сам. Когда он отошел, когда сел в отдалении, готовый откликнуться по первому знаку, первому, едва слышному, зову, я спросил у Марийки: