7 способов соврать - [71]

Только я собираюсь от души послать Энджи, как какой-то чувак за моей спиной кричит мне:

– Эй, педик, так это ты его дружок, что ли?

Его приятели хохочут, а я в первую секунду обалдеваю: ни фига себе, а я-то думал, что такое тупое дерьмо только в кино бывает.

Я всегда считал, что права гомосексуалистов – не мое собачье дело. Мама с детства мне внушала, что нельзя ненавидеть людей за то, какими их создала природа. Она мне так говорила, в церкви так говорили, я это усвоил и до сей минуты полагал, что в нашей школе все придерживаются того же мнения. По крайней мере, пока, насколько мне известно, никто не подвергался издевательствам и побоям. Выходит, я ошибался.

Я поворачиваюсь к парню, который обозвал меня педиком, – это какой-то прыщавый хмырь в очках, теннисист, кажется, – и говорю:

– Чувак, в один прекрасный день у тебя появится приятель и окажется, что он гей, а ты, не зная об этом, станешь при нем так вот стебаться и навсегда утратишь его доверие.

Ухмылка на губах очкарика дрогнула, но он не стушевался.

– То есть его дружок ты? Это ты хотел сказать?

Его приятели довольно гогочут. Я кривлю рот:

– И что? Лучше быть чьим-то дружком, чем тупорылым гомофобом.

Народ перешептывается, а я взглядом ищу Лукаса, но он уже исчез. Я иду к машине. В душе одно чувство – отвращение ко всем и вся.

Я добираюсь до дома, и отвращение сменяется усталостью. Я взбегаю на крыльцо, рывком открываю дверь, впуская в нашу затхлую гостиную поток послеполуденного света. Дома пахнет солью и кипящей водой. На диване спит Расселл. Его темные волосы вьются на концах, как у меня в детстве. Взъерошив их, я иду в коридор.

– Матео, ven aquí[55], – окликает меня из кухни мама.

Странно. Она редко говорит по-испански – обычно если хочет скрыть что-то от Расса. Еще более странно, что она вообще на кухне, где сейчас клубится пар, сквозь который с трудом пробивается свет лампочек. Войдя туда, я сбрасываю рюкзак на выцветший ковер, сажусь за стол и спрашиваю:

– Что стряслось? Почему ты…

– Помой посуду, пожалуйста. Я готовлю ужин.

Словно это в порядке вещей, словно мы семь дней в неделю не едим полуфабрикаты, разогретые в микроволновке.

– М-м, ладно, только почему… – Я осекаюсь, потому что руки у нее дрожат. Мне стыдно, что я сразу не обратил внимания на то, как старательно она контролирует выражение своего лица, ведь это сигнал тревоги.

– ¿Qué pasó?[56] – спрашиваю я, вставая из-за стола, а она смотрит на меня и отвечает:

– Ничего.

– Мама, в самом деле, – допытываюсь я все тем же беспечным беззаботным тоном.

– Я попросила тебя помочь с посудой. – В ее голосе слышится предостережение.

– Но объясни, что…

– Матео, делай, что говорю, и не задавай лишних вопросов!

Мама швыряет деревянную ложку на плиту, и в затихающем эхе глухого холодного клацанья я поворачиваюсь словно в трансе и неуклюжими руками начинаю убирать со стола. И вот она, причина: документы на развод, лежат на столе поверх газеты, как самая обычная распечатка.

Я оглядываюсь на маму. Она стоит ко мне вполоборота, обмякшая, как сдувшаяся палатка. Растерянный, я только и могу что смотреть, как она горбится над плитой. Спина ее содрогается, по дряблой щеке катится слеза. Мама подносит ко рту кулак и зубами впивается в костяшки пальцев, а потом начинает трястись и колыхаться, как вода от громового раската. Такое впечатление, что она сейчас растечется.

Я молчу.

Порой живешь и живешь, обманом убедив себя, что ты уже взрослый, более зрелый, чем кажешься окружающим, и какое-то время ничто не может поколебать твоей самоуверенности, опрокинуть с пьедестала, на который ты взобрался, потому что воображаешь себя всемогущим. А потом кто-нибудь шваркнет клюшкой по твоему эго, и вдруг оказывается, что ты снова пацан девятилетний, униженный и застенчивый, с детскими мыслями в голове: Кто-нибудь, пожалуйста, скажите мне, что делать; никто не учил меня, как с этим справляться; боже, я же столько всего еще не понимаю. И, неспособный обрести присутствие духа, ты только и можешь, что просто стоять, смотреть и молчать с жалким видом.

Или, может быть, так бывает не со всеми? Может, это только я жду, когда научусь этому, ищу такое место, где буду понимать все: механизм происходящего и то, почему я листаю страницы жизни толстыми неуклюжими пальцами. Может, это только я пребываю в состоянии эмоционального паралича, потому что слишком старался казаться и чувствовать себя взрослым, на самом деле не взрослея. И, может, это только я стою в тускло освещенной комнатке, наблюдая, как человек, которого я люблю, терпит крушение на моих глазах, а я не знаю, что мне делать, куда бежать и как себя вести.

В четверть восьмого отец, как обычно, не возвращается домой. Я не спрашиваю, где он. С горлом что-то не то.

Расс, болтая ногами за обеденным столом, лепечет:

– Мама, где папа?

– Расс, ешь, не отвлекайся, – одергиваю его я.

Он обращает на меня огромные круглые глаза – папины – и повторяет:

– Где папа?

Проглотив комок в горле, я сую ему в руку маленькую вилку:

– Не болтай… ешь.

Мама жует машинально, не сводя глаз с солонки, словно пытается сосчитать крупинки соли.

Я наблюдаю за тем, как Расс ест, и меня гложет беспокойство. Наверное, это глупо – тревожиться за брата, ведь миллионы детей растут на два дома, и ничего, но мне все равно больно при мысли, что его детство будет отличаться от моего. Возможно, мама и папа снова вступят в брак, и Расс станет называть своим родителем чужого человека или по достижении моего нынешнего возраста не будет помнить, что жил в этом же доме, с нами троими. А может, это сотрется и из моей памяти, и из маминой с папиной – тоже, если они когда-нибудь смогут забыть, и, едва мы все забудем, как жили здесь вчетвером, получится, что нашей семьи и вовсе не существовало. Мы все будем жить в других, новых семьях, и только я и Расселл останемся связующим звеном с той, прежней жизнью.