7 способов соврать - [70]

– Кэт, – одергивает меня Гарсия.

Я еще больше распаляюсь. Сначала Оливия, теперь это. Мне казалось, после нашего с ним разговора во вторник Гарсия разобрался, что к чему, – понимает меня лучше, чем кто-либо, – но нет. Неужели у меня вообще нет союзников?

– Докажите обратное, – требую я, чувствуя, как в ладонях отдается грохот сердца. Эмили смотрит на меня, ее широко раскрытые глаза блестят. – Если кто-нибудь объяснит мне убедительно, почему я не должна злиться, – продолжаю я, – я перестану. Но, на мой взгляд, у меня есть причины. Вы твердите, чтобы я переосмыслила тему извинения. А знаете что? Я не согласна. Она обязана извиниться за то, что всадила нож в спину человеку, который ей доверял.

Меня отвлекает шепот, донесшийся из боковой части сцены, где собрались все остальные участники постановки. Они с интересом наблюдают за разыгрывающимся спектаклем.

Гарсия забирается на сцену и идет ко мне. Я невольно отмечаю, что он очень высок. Вблизи он выглядит еще хуже: волосы всклокочены, глаза красные, на веках проступили тонкие сосуды.

– Прекрати, – говорит он ледяным тоном, без капли дрожи в голосе. – Здесь рабочее пространство, все свои личные переживания оставь за дверью. Это ясно? Нельзя выходить на сцену, думая о том, что хорошего или плохого у тебя случилось за день. Если б я все свои проблемы тащил сюда, в театр, знаешь, сколько раз я терял бы терпение во время репетиции?

– Еще бы, как же не знать, – парирую я.

– Что? – Голос Гарсии дрогнул.

Не удосуживаясь объяснить свои слова, я продолжаю:

– А вам не помешало бы быть менее сдержанным. Им бы это только пошло на пользу. – Я тыкаю пальцем в сторону зрителей. Остальные актеры смотрят на меня с неодобрением. – Да, именно так! – ору я им. – Вот бы вы на всех репетициях смотрели и слушали так внимательно, как сейчас. Не понимаете, как это бесит?

И Гарсия срывается.

– Кэт! – кричит он. – Прошу тебя. Ты сюда играть пришла, а не оскорблять всех и каждого!

Его слова рикошетят от стен, и, по мере того как они стихают, он сникает. Суровый блеск в его глазах гаснет, сменяясь тусклым утомлением.

Ответ я получила. Он не на моей стороне – у меня нет союзников.

А я сама хоть на своей стороне?

Нет и еще раз нет. В звенящей тишине я осознаю, что ненавижу каждую клеточку того существа, в какое превратилась. Мне раньше следовало понять, что я постоянно пытаюсь убежать от себя. У меня ничего не осталось, кроме меня самой, и даже я сама себе не нужна.

Я закрываю глаза, заглядывая в собственную душу. Впервые смотрю на то, чем заполнено мое сердце, и содрогаюсь от отвращения. В нем одна только ненависть: к окружающим, к себе. У меня под ребрами пульсирует комок слепящей огненной ярости.

Я протяжно выдыхаю, и гнев, стылый, серый, как холодный металл, извергается из меня.

Я открываю глаза. Все тело вялое. Сдутое. Гнев излит. Я опустошена. Мне больше нечего дать – даже этой сцене.

– Давайте-ка за работу, – хрипло говорит Гарсия.

– Нет, – говорю я отрешенно. Словно кто-то поднял мой якорь и, лишенная опоры, я дрейфую в неподвижном море. – Простите, – едва слышно произношу я. – Я не могу.

Я иду к краю сцены, беру свой рюкзак, перекидываю через плечо куртку и спускаюсь в зал. У выхода оборачиваюсь. У мистера Гарсии вид такой, будто я ударила его в живот.

– Кэт, – спохватывается Эмили. – Не уходи, пожалуйста. Прошу тебя.

Я толкаю дверь и выхожу из театра. Дверь захлопывается за мной с прощальным стуком. Колючий ветер кусает мои голые руки, но я не чувствую боли. Я выхолощена, пустой диск, с которого стерта всякая информация.

Мэтт Джексон

Трудно сказать, лучше я себя чувствую или хуже оттого, что все теперь знают, что Лукас – гей. С одной стороны, хоть я и проболтался Оливии, сплетню про него и доктора Нормана пустил не я; с другой – как я и думал, жизнь его заметно усложнится. Черт возьми, уже начала усложняться, причем быстро. В тот же день, когда распространился слух, после уроков я иду в толпе по парковке и замечаю Лукаса. А Энджи Бедфорд, оторва, увлекающаяся панк-роком, дымя сигаретой у своей машины, кричит ему:

– Эй, гомик, как Норман?

Гвалт на стоянке на мгновение стихает. Кое-кто смеется, другие притворяются, что ничего не слышали, третьи смотрят на Лукаса с презрением: мол, ну и лузер. Сам же Лукас перестал улыбаться и радостно махать всем подряд. Теперь он инертен, выглядит потерянным, в его глазах затаилась боль.

Я не выдерживаю. Что-то в груди моей смыкается, туго затягивается – горячий клокочущий гнев. Не отдавая себе отчета, я подскакиваю к Энджи, выхватываю сигарету из ее руки, швыряю на асфальт и говорю:

– Че лезешь?

Испуг на ее лице быстро сменяется злостью. Откуда ни возьмись в руке у нее появляется газовый баллончик – он у нее что, всегда наготове?

– Ты продолжай, продолжай, – подначивает она.

– Можно подумать, ты пустишь это в ход на глазах у людей, – презрительно бросаю я.

– Самооборона, братан. Ты ведешь себя агрессивно.

– Никакой агрессии, – возражаю я. – Я просто прошу тебя не поливать грязью моего друга.

– Друга, у? – Она по-дурацки подмигивает.

И с чего вдруг я смущаюсь, так что аж шея горит? Я ведь даже не гей, хотя, черт возьми, геи – это всего лишь тип людей. Чего смущаться-то?