5 декабря 1965 года - [34]

Мы просто стояли в ожидании, или приветствовали подходивших знакомых, или сами перекочевывали из одной группы в другую, повстречав там знакомых. Потом ко мне стали подходить уж совсем незнакомые люди с вопросами и, получив разъяснение, уходили со словами: «Ну и ну!» Смирнов, комсомольский секретарь, подошел и уговаривал уйти. Те же функции выполнял Здоровцов, из комсомольского бюро, правда, стыдливо, может быть потому, что он догадывался, что мне известна его роль стукача на факультете.

Вскоре подошла пожилая дама и стала с жаром объяснять «провокационную» суть происходящего, участливо предлагала разойтись, печалясь о возможных последствиях. Я спросил, кто она, так заботящаяся о нас. Она отрекомендовалась преподавательницей итальянского языка какого-то (не помню) факультета. Нас окружили любопытные. И тут меня осенило. Я вступил с ней в дискуссию о свободе слова и печати и заговорил об «открытом» суде, на который не пускают даже мать Синявского[72]. Я работал на публику, и получилось что-то вроде микромитинга. И она отошла. Ко мне подошел тот же самый Смирнов и шепотом сообщил, что она никакая не преподаватель, а гэ-бистка.

О ней разговор особый. Потом наши отношения с ней, вернее, ее со мной, тянулись очень длительно. Я так и не узнал ее фамилию — Елена Борисовна из управления Бобкова[73], курирующая университет.

Дальше события развивались весьма драматично. Кто-то, стоя на пьедестале Пушкина, пытался поднять плакат. Лозунга я не прочел — он тут же был разодран. Вокруг пьедестала образовалась пирамида из человеческих тел, из которой выдергивали одиночек и куда-то волокли. То тут, то там драки. Вот характерная сцена, настолько поразившая меня, что я потом описывал ее в своих опусах. В ней отразилась вся суть этой растерзанной, сумасшедшей страны, населенной не ведающими себя людьми. Двое лупят друг друга, вернее, размахивают руками, потому что в такой толчее ударить как следует невозможно, и ведут озлобленный диалог: «Ты антисоветчик, подонок!» — «Я подонок?! Я защищаю нормальные человеческие отношения! Я не хочу, чтобы опять сажали, чтобы люди бесследно исчезали!» — «Моего деда тоже посадили, но сейчас другое время!» — «Тогда куда ты меня волочешь!» Вот так. У Европы на виду Россия занималась самоедством. А между тем кого-то запихивали в черную «Волгу», откуда ни возьмись подъехавшую к площади со стороны Тверской, кого-то вытесняли за памятник Пушкину в сторону «Московских новостей». Казалось, на моих глазах происходит народная забава «стенка на стенку», и я, не любитель толпы, принимаю в ней участие. В худшие для меня минуты я нахожу спасение в иронии. Хотя до сих пор не отдаю себе отчета, было ли то иронией или актом самозащиты, — я стал орать: «Да здравствует советская конституция — самая демократичная в мире!» Митинг остался в моей памяти не как некое историческое событие, возможно, явившееся началом правозащитного движения, он остался в моей памяти открытием советского человека, у которого все смещено, все акценты — временные, ментальные, психологические. Передо мной обнаружился совок…

Разгоряченные, мы и не заметили, что остались одни. Никто нас не трогал. И от этого было неловко. Стали вести себя эпатирующе. Шли в «Елисеевский» за водкой, кажется, с Воробьевым, и орали во всю глотку «Замучен тяжелой неволей» и «Вихри враждебные веют над нами». Слишком громко. Почему нас не взяли — не понимаю (в то время в Москве уже строго действовали законы о нарушении общественного порядка). Потом собрались (уж не помню, сколько было человек) у меня на Огарева. Сменили, конечно, репертуар на «Шумел камыш». «Революция», как всегда в России, закончилась пьянкой.

Рассказывает Олег Воробьев

А знаете, ведь это Дима Зубарев меня на 5 декабря и вытащил. Он же был в комсомольском бюро филфака. У нас раскидывались две листовки, филфак считался либеральным. Кто-то сразу же отнес листовки в комсомольское бюро, в том числе и к Диме они попали. Но ни один человек на факультете эти листовки не видел. А Дима, гад, про них все вытрепал, пошел и всем про эти листовки рассказал. Вот почему я появился 5 декабря на площади, хотя сам листовок не видел. Якобы что-то в связи с Синявским и Даниэлем. Кто такой Даниэль, я понятия не имел. А Синявский что-то про футбол говорил, вроде бы комментатор такой. Но Дима хитрый, он же не пошел по этому делу. Насколько я помню, он запасся билетом в кинотеатр «Россия», случись что — у него было вещественное доказательство. А сейчас он говорит, что якобы кому-то назначил свидание… Но за это дело он исключен не был. Хотя сейчас говорит, что у него были неприятности на факультете. Но по нашему делу шли только шестеро за этого Синявского и за этого Даниэля, которого я не знал. А пермяки[74] теперь так и написали, что я под воздействием Синявского и Даниэля стал антисоветчиком. Как будто они меня нашли где-то и обработали. А я их так ни разу в жизни не видел, кроме Сани Даниэля[75].

Прочту стихи.

Студентам-филологам, исключенным из МГУ за участие в демонстрации 5 декабря 1965 года, Воробьеву и всем остальным пятерым (только я не могу завывать так, как завывал автор).