365 сказок - [20]

Ветер рвёт волосы, бьёт по щекам, и уже секунду спустя я прыгаю в его объятия, чтобы на мгновение представить себя летящей снежинкой, которая не властна сама над собой.

Приземляюсь в сугроб, снег впивается ледяными жалами в босые ступни. В ушах нарастает звон, телу морозно, зябко, нехорошо, но я делаю первый шаг, прикрываю веки и раскидываю руки.

В следующий момент всё будто утихает, хотя на самом деле стихия не исчезла, а только клубится вокруг.

— Зачем пришёл, шаман? — спрашивает Ветер, и теперь я могу открыть глаза, рассмотреть его.

Сегодня он — юноша в белых одеждах, просторных и напоминающих причудливое кимоно. Если присмотреться, то на тяжёлой ткани можно разобрать узор, подобный тем, что мороз рисует на стёклах.

— Жаждал свидания, — смеюсь я. Голос мой здесь и сейчас слаб и не подходит для разговоров с духами стихий, но Ветер слышит, подходит ближе, всматривается в лицо.

Знаю, что он видит внезапную пустоту, чёрный шрам в душе, который я и мечтал бы вылечить ледяным его дыханием. Да вот только захочет ли он мне помочь? Это вопрос из вопросов.

— С этим так просто не сладить, — заключает он после и отворачивается, сияющие глаза на мгновение скрываются за пушистой белизной ресниц. — Ты ищешь забвения, но я дарю его лишь в смерти, шаман. Ты и это знаешь, но сможешь ли прийти из неё?

Белая круговерть вокруг нас сравнима со штормом, смерчем, бешеной метелью. Ни города, ни дома, ничего больше рядом нет, только снег, снег, снег, мельтешащие льдинки, больно режущие лицо. Вот только боли я сейчас уже почувствовать не могу. И улыбаюсь.

Моя кровь — хотел того Ветер или нет — уже превратилась в лёд, который едва движется по выстывшим и ломким сосудам.

— Я хочу помнить, — возражаю я наконец. — Не забвение мне нужно. Но белизна.

И Ветер понимает, кивает. Чёрный шрам глубоко внутри меня змеится уродливой трещиной, и я не хочу о нём забыть, но желаю, чтобы стал он белым рубцом.

— Это можно устроить, если протанцуешь до зари.

Танец — это священнодействие, я был готов к такому требованию, но всё же медлю, вслушиваясь в голос Ветра, кажется, что он ещё не всё сказал.

— Неясно, чего ты ищешь, — раздаётся позади меня. Ветер теперь словно со всех сторон, хотя я продолжаю смотреть в его глаза. — Но я не могу препятствовать в поисках. Танец даст тебе ответ, а может — не даст ровным счётом ничего. Но танцуй, шаман, потому что в час моей власти можно жить только в танце.

И всё действительно танцует — снег, небеса, безумные тучи, дым над городом, сам город и каждый дом. Ломкий, неслышный ритм втекает сквозь пальцы, остаётся отголоском во всём теле, и вскоре мне уже не составляет труда найти в нём себя. Танцующий Ветер кружит рядом, приглядываясь ко мне.

В чём-то он лукавит — но ветра всегда лукавят, такова жизнь.

Мне сейчас и не нужно его правды, внутри меня звучит моя собственная, главное расслышать. И пока я танцую, мысли становятся кристально чисты и холодны, тогда-то и проступают слова, тогда-то я и могу прочесть, почему уродливый чёрный шрам рассекает мою душу.

Ритм сложен, каждая фигура танца требует внимания и осторожности. Ветер танцует со мной, но вскоре лицо его расслабляется, становится даже прекрасным. Видимо, ему нравится, что я не сбиваюсь с шага. И вот его ладонь падает мне на плечо, и я синхронно дублирую жест, мы обнимаем друг друга, вглядываемся в глаза, продолжая снежную пляску.

Казалось бы, мы противостоим друг другу, но на деле наш танец синхронен и чёток, в нём нет соперничества. И никто не ведёт, и никто не ведом. Ветер впервые улыбается, улыбка его мягка и мимолётна, глаза становятся светлее, чище — я вижу, каков он, когда отдыхает от своих трудов в поле, где снег особенно мягок.

— Зачем тебе лекарство? — спрашивает он. — Почему ты хочешь перекрасить этот шрам? Почему не желаешь избавиться от него?

— Хочу выпустить черноту, — моё пояснение ничего не поясняет, но Ветру понятно и без него. Взгляд снова становится цепким и задумчивым. А потом Ветер заявляет мне:

— Может, ты хочешь вскрыть его?..

В белом поле мы танцуем среди холмов, заносим метелью лес, засыпаем город. Замираем лишь на миг, а затем ещё быстрее кружимся, не расцепляя объятий.

Сердце бьётся гулким колоколом, и я вижу уже, как взрезаю собственную грудь, как рассекаю её, чтобы вынуть изнутри уродливую черноту, разлить её чернильными кляксами по белоснежной коже снегов.

— Дай мне нож, — шепчут мои губы сами собой.

В том суть шамана — самого себя раз за разом приносить в жертву, изымать из собственной груди то, что должно быть перековано, отдавать стихиям, принимать из их ладоней оружие.

Клинок Ветра хрустальный, он прозрачен, покрыт замысловатым узором рубленых рун. Он взрезает плоть, как бумагу, входит без боли, орошая всё вокруг не алым, а чёрным. С лезвия капает сама тьма, и я нетерпеливо вбиваю клинок по рукоять в самого себя, чтобы расширить рану.

Теперь звон сердца слышно так громко, что Ветер отступает на шаг, морщась от звука. Пальцы мои выпачканы чернотой, клинок перепачкан ею, уродливая тьма струится по рукояти. Но в то же время мне не больно, а лишь безумно смешно. Сначала улыбка змеится на губах, а вскоре рвётся и смех, почти ликующий, яркий, затмевающий собой рваный ритм ударов сердца.