20 философов за 90 минут (каждый) - [38]

39

Профессора университета еще могли терпеть такое обращение, но для его слуги Лампе это было слишком, поскольку ему приходилось сталки­ваться с такими проявлениями все время. После десятилетий преданной службы он однажды при­ложился к бутылке и тут же быт уволен.

Тем временем Кант продолжал стойко избе­гать внимания семьи. Он по-прежнему оправды­вал недостаточно близкие контакты с сестрами тем, что они, по его мнению, были для него не­достаточно образованы. После смерти Ньютона в Европе вряд ли можно было бы найти человека, удовлетворявшего кантовскому критерию. Он считал, что его сестры довольно милы, но у него с ними нет ничего общего из-за их культурной неразвитости. Но такая позиция не объясняет, почему Кант не общался со своим братом, кото­рый стал образованным человеком. Брат очень стремился повидаться со своим знаменитым род­ственником и регулярно писал Канту письма, в которых предлагал встретиться, но бесполезно. В одном письме он умолял Канта: «Я не могу вы­носить продолжения этой разлуки, мы ведь бра­тья!» Философу потребовалось два года, чтобы

40

отослать ответное письмо, в котором он писал, что все это время был слишком занят и не мог написать раньше. В самом последнем письме бра­ту, в возрасте 68 лет, Кант пишет, что будет хра­нить память о брате все недолгое время, остав­шееся ему в этой жизни, но вежливо обходит воп­рос о встрече.

С возрастом Кант становился все более по­груженным в себя мизантропом. «Жизнь обреме­няет меня, — признавался он, — я устал от нее. И если этой ночью ко мне спустится ангел смерти и призовет меня, я подниму руки и воскликну: «Слава Богу!» Но тем не менее он продолжал ак­тивно предаваться своему хобби, которое было направлено на продолжение жизни. Любая мысль о том, чтобы положить всему конец, Кантом от­вергалась. Он не боялся самоубийства, но считал его морально неприемлемым. Он начал все боль­ше страдать от кошмаров. Каждую ночь слышал тихие шаги ищущих его убийц. В этом безоши­бочно можно узнать паранойю. Он объявил: «Каж­дый почти ненавидит других, пытается возвысить­ся над товарищами, полон злости, коварства и других подлых недостатков. Человек – не Бог, а

41

Дьявол». Он пришел к выводу, что «если бы чело­век написал и сказал все, что он думает, на земле не было бы более ужасной вещи». Последние две цитаты показывают, каким он должен был видеть себя к концу его долгой, скучной, но во многом безупречной жизни. Он не был виноват в случае с Лампе, который всегда мог найти другую работу, да и сестрам он посылал деньги.

Природная веселость Канта тонула в болоте его подавленной эмоциональной жизни. Конеч­но же, он не был счастлив, но был полон реши­мости оставаться правдивым с собой до конца. Он настаивал на том, что не имеет ничего против того, чтобы быть несчастным, что выглядит до­вольно обоснованным в его философии. В «Кри­тике практического разума» он пишет, что удив­лен тем, что «разумный человек мог провозгла­сить в качестве всеобщего практического закона счастье». С его точки зрения, счастье и мораль­ность в основе своей не имеют ничего общего . Можно чувствовать удовлетворение от доброде­тельного поступка, но для Канта было непости­жимо, как «чистая мысль, не содержащая ничего чувственного, может вызывать чувство удоволь-

42

ствия или неудовольствия». Они могут присут­ствовать только в уме, полностью связанном с эмоциями. (Даже самый черствый математик знает об удовольствии, получаемом при решении слож­ной проблемы.)

Но у Канта все-таки было дело, регулярно доставляющее ему удовольствие. Его тайная страсть была характерной для такого одиноч­ки: он любил наблюдать за полетом птиц и с не­терпением ждал их возвращения каждую весну. По словам коллег, «единственная радость, ко­торую еще доставляет ему природа, — это воз­вращение певчих птиц, которые поют за окном в его саду». Даже в его безрадостной старости эта радость оставалась с ним. Если его друзья задерживались слишком долго, он говорил: «На Апеннинах, наверное, еще слишком холодно». Шарфштайн, чьи зарисовки жизни Канта ока­зали на меня большое влияние, предполагает, что птицы были для Канта символом свободы. Но свободы отчего? Конечно, оттирании соб­ственной природы. А также, возможно, свобо­ды от мыслей, которым Кант дал поработить свою жизнь, элемента, с помощью которого он

43

хотел заключить весь мир в темницу своей сис­темы.

Последнее десятилетие жизни Кант посвятил огромной философской работе, которая так и не была закончена. Он хотел озаглавить ее «Переход от метафизических оснований естественных наук к физике». В отличие от ранних работ Канта, эту уж точно невозможно читать. Храбро рискуя сой­ти с ума, несколько экспертов попытались одо­леть этот Эверест германских метафизических Гималаев, но вернулись, задыхаясь от недостатка кислорода и совершенно неспособными пере­дать, что же они там увидели. Как можно дога­даться по реакции выживших, Кант приспособил свою общую априорную структуру для наук о при­роде, показывая с большим количеством деталей, как она может быть расширена и применяться к частным наукам. Главное здесь – «большое коли­чество деталей».