20 философов за 90 минут (каждый) - [37]

34

эстетического суждения. Он хочет установить априорный принцип, который делает возможным чувство прекрасного. Здесь Кант стоит на еще более зыбкой почве. Всегда сложно прийти к со­гласию относительно того, что является краси­вым. Некоторые считают швейцарские Альпы «шоколадной конфеткой», находят духовное со­держание в импрессионизме. Другие же — нет. В таких вопросах просто невозможно прийти к со­гласию. Но Кант был полон решимости выразить все в своей системе.

Кант считает: «Тот, кто описывает что-то как прекрасное, настаивает на том, что все должны соглашаться в этой оценке». Сходство с кате­горическим императивом очевидно, но здесь он просто не работает, кроме как в личном смыс­ле. Еще раз мы встречаемся с принципом согла­сия. То, что я нахожу картину красивой, еще не значит, что я жду этого же от всех.

Кант продолжает утверждать, что только бла­годаря единству и взаимосвязанности природы возможна наука. Это единство невозможно обо­сновать, но следует принять на веру. С ним свя­зана идея о целесообразности природы. Кант го-

35

ворит, что целесообразность природы — это «осо­бое априорное понятие». Как мы уже знаем, это понятие не обязательно для принятия единства и взаимосвязанности природы. Последнее сегодня даже ставится квантовой теорией под сомнение.

Хотя мы не можем доказать целесообраз­ность мира, мы должны рассматривать его так, «как если бы» у него была цель, утверждает Кант. Он не отрицает зла, безобразности и дру­гих очевидно бесцельных явлений мира, но считает их гораздо менее значительными, чем их воодушевляющие противоположности. В следующем веке Шопенгауэр принял абсолют­но противоположную точку зрения, возмож­но более полно обосновав ее. В конце концов, ни оптимистическая, ни пессимистическая позиции не могут никаким образом быть до­казаны, и выбор их остается полностью делом характера.

Тем временем Кант продолжал жить по неиз­менному расписанию, и граждане Кенигсберга продолжали сверять часы по философу, выходя­щему на прогулку: три часа ровно. Мнение Канта о том, что время целиком принадлежит сознанию

36

и не имеет ничего общего с реальностью, возмож­но, как-то перекликалось с его образом жизни в Восточной Пруссии. Провинция с юга и запада граничила с Польшей, которая жила на час рань­ше Пруссии. А на востоке находилась Россия, в которой по григорианскому календарю было на одиннадцать дней «больше», чем во всей Европе. Ближайшие люди, жившие по тому же самому времени, находились на западе, в Германии, от­деленной Польшей от Пруссии на много миль.

Кант жил на Принцессиненштрассе, в доме, разрушенном в 1893 году. Там за ним присматри­вал старый сварливый слуга Лампе, с которым фи­лософ позволял себе быть столь же сварливым. Все должно было делаться абсолютно правильно. Лам­пе должен был даже помогать своему хозяину каж­дый вечер раздеваться в определенном порядке. И когда Кант отправлялся спать, он обязательно надевал ночной колпак летом и два — зимой, ко­торая в Кенигсберге, находящемся недалеко от Балтийского моря, могла быть очень холодной.

Канту повезло с публикацией его трех вели­ких «Критик». В то время политическая ситуация в Пруссии была на редкость спокойной, что не

37

часто бывало в этих землях. Сомнительно, чтобы он мог опубликовать свои произведения в боль­шинстве других стран Европы. Он очень ценил это и посвятил «Критику чистого разума» Зедли-цу,  министру образования Фридриха Великого. Как это соответствует скучному провинциально­му профессору, Кант выказывал внешнее уваже­ние к королю. Но сердцем, как ни удивительно, он был революционером. И поэтому презирал французских философов, вившихся при дворе Фридриха.

Когда в 1786 году Фридрих Великий умер и на трон взошел Фридрих Вильгельм II, Канту при­шлось несладко. Министром образования был назначен Велльнер, убежденный пиетист, который обвинил Канта в злонамеренном использовании своей философии против Библии. Кто-то в ми­нистерстве, продравшись через 800 страниц «Кри­тики чистого разума», обнаружил, что Кант от­рицает все доказательства существования Бога. Философу пришлось дать клятву, что он не будет писать и читать лекций на религиозные темы. Он написал письмо королю, давая слово, что он под­чинится этому приказу. Но когда в 1797 король

38

умер, Кант решил, что свободен от своего обе­щания, и вернулся к этой теме со свежими сила­ми. (Как мы видим, взгляды Канта на ложь могли меняться, когда возникал нужный случай.)

Но вот Канту уже почти 70. За годы практи­ки он так усовершенствовал свою ипохондрию, что стал мастером в этом искусстве. Каждый ме­сяц он посылает слугу к главе полицейской упра­вы Кенигсберга за статистическим отчетом и, исходя из него, рассчитывает вероятный срок сво­ей жизни. Он пришел к убеждению, что запоры затуманивают его рассудок, и добавил в свою ап­течку (размером с целую лабораторию) значитель­ное количество снадобий от этого недуга. Он энергично просматривает медицинские журналы, описывающие новые открытия, чтобы узнать, не болен ли он одной из новых болезней. Обеспо­коенных его новым увлечением коллег он быст­ро поставил на место. О болезнях Кант знал на­много больше, чем любой профессор Кенигсбер­га. По этому вопросу, как и по многим другим, он не терпел противоречий. В отличие от обыч­ных любителей поспорить, он неизменно оказы­вался прав, и прекрасно знал это.