1977. Кошмар Чапелтауна - [40]

Падла.

На стоянке, пустой по случаю государственного выходного, пытаясь собраться с мыслями, пытаясь спокойно все обдумать, под дробь дождя по крыше, под бесконечное жужжание радио:

– По заявлению Королевского автоклуба, дороги Великобритании – в худшем состоянии за последние десятилетия…

Ожидается дождь и порывистый ветер.

– Погода – единственный враг самого большого праздника за последнюю четверть века…

Я хочу, чтобы на моей улице тоже был праздник, я выхожу из машины Эрика и ищу телефонную будку.

В аду, в угнанной машине, среди красных фонарей.

Я сижу на капоте его новенькой «Гранады-2000» цвета морской волны и жду.

Он идет через пустую стоянку, в замшевой куртке в разгар лета, его светлые, мокрые от дождя волосы прилипли к черепу, усы поникли, он видит меня, узнает машину, свою машину, пускается бегом, зверея от злости, как я и предполагал, и тут до меня доходит, как далеко я зашел, а ведь сейчас – пять часов вечера, понедельник, 6 июня 1977 года, только сейчас до меня доходит, но назад дороги нет.

Я – здесь.

– Ах ты, сволочь! – кричит он. – Это моя, бля, тачка. Как ты… Что за…

Он сталкивает меня с капота на асфальт, бросается на меня, мы катимся по лужам, он бьет меня по виску.

Но это – все, что ему причитается.

Я даю сдачи, раз, два, он оказывается подо мной, его щека прижата к асфальту:

– Где она, Эрик?

Он пытается сбросить меня, потом пытается что-то сказать; кровь с его губ сочится на землю. Я поднимаю его за то жалкое дерьмо, которое он считает своими волосами:

– Где она, мать твою?

– А я, бля, откуда знаю, падла ты гнойная. Она же – твоя баба…

Я впечатываю его череп в асфальт, снова оттаскиваю, его взгляд плавает, и я говорю себе: перестань, перестань, так больше нельзя, так больше нельзя, так больше нельзя, иначе ты его убьешь, иначе ты его убьешь, иначе ты его убьешь, у него идет кровь, и тогда мне – …здец, я сжимаю его морду в руках до тех пор, пока он не наводит фокус, и говорю:

– Эрик, не заставляй меня сделать это еще раз.

Он кивает, но я не знаю, что это значит.

– Эрик, я знаю, что ты был ее сутенером.

Он все еще кивает, но это может значить все, что угодно.

– Эрик, эй.

Я хлещу его по жирным розовым щекам, по капиллярам, лопнувшим от повышенного давления, по застрявшим между ними крупицам гравия.

– Эрик…

Он приходит в себя, кивки замедляются.

– Эрик, я знаю про твои дела. Просто скажи мне, где она, и все кончится.

Он смотрит на меня, белки его глаз – в красных никотиновых прожилках, из-за расширенных зрачков не видно синевы. Он говорит, пуская слюни:

– Я был ее сутенером, но это было давно. Она сама просила…

Мои кулаки сжимаются, он вздрагивает, но я спохватываюсь:

– Эрик, правду…

У него текут слезы.

– Это правда.

Я поднимаю его, мы шатаемся, как пара пьяниц на дискотеке.

Я прислоняю его к капоту «Гранады-2000» цвета морской волны.

– Так где она?

– Я не знаю. Я ее уже больше полугода не видел. Я отряхиваю его куртку от гравия и обрывков бумаги.

– Эрик, ты врешь. А врать ты не умеешь.

Он тяжело дышит, обливаясь потом в своей дурацкой замшевой куртке.

Я говорю ему:

– Ее в пятницу вечером замели.

Он сглатывает, его трясет.

– Здесь, в Мэннингеме.

– Я знаю.

– Я знаю, что ты знаешь, падла. Потому что она тебе звонила, так ведь? Хотела встретиться.

Он качает головой.

– Чего она хотела?

Я снимаю кусочек дерьма с его воротника и жду.

Он закрывает глаза, кивает:

– Денег, она хотела денег.

– Дальше?

– Сказала, что у нее кое-что есть, какая-то информация.

– Какая?

– Она тебе не говорила?

– Эрик…

– Об ограблениях. Больше она ничего не сказала, ей было неудобно говорить по телефону.

Я глажу его по щеке:

– И что, ты устроил эту встречу?

Он качает головой.

– Вместо этого ты послал фургон, да?

Он качает головой еще быстрее.

– И они ее взяли, так ведь?

Быстрее.

– Ты просто хотел ее как следует проучить, да?

Из стороны в сторону, быстрее.

– А она, значит, попросила их позвонить тебе?

Быстрее.

– Они и позвонили, так ведь?

Еще быстрее.

– Ты мог бы их отозвать, правда?

Его трясет.

– Мог бы сказать им, чтобы они ее отпустили?

Я хватаю эту проклятую жирную морду и кричу:

– Так какого же хера ты этого не сделал, а? Ты, бля,…баный-пере…баный кусок дерьма!

Его глаза, его слабые слезящиеся глаза застывают:

– Она твоя. Ты ее забрал.

Он – в моих руках, он – мой, и я могу убить его, могу мочить его башку об асфальт до тех пор, пока она не расколется, закинуть его в багажник его новенькой «гранады» и бросить ее где-нибудь за городом, или столкнуть ее в карьер, или в озеро, или с обрыва в море.

Но я этого не делаю.

Я сталкиваю жирного мудака с капота машины и сажусь в нее.

А он стоит – прямо перед своей новенькой «Гра-надой-2000» цвета морской волны, пялится в лобовое стекло на меня, сидящего за рулем, за его рулем.

Я завожу мотор, его мотор, думаю: только дернись – и я закатаю тебя в асфальт твоей же собственной тачкой.

Он отходит в сторону, шевеля губами, как в замедленной съемке, его рот – черная дыра угроз и обещаний, похвал и проклятий.

Педаль в пол.

Я уезжаю прочь.

В аду, в угнанной машине, среди красных фонарей, в потерянном мире.

Прочь из Брэдфорда, шоссе А650 – Уэйкфилд-роуд, Тонг-стрит, Брэдфорд-роуд, Кинг-стрит, пересекающая шоссе М62 и Ml, – прямо в Уэйкфилд, поворот на Донкастер-роуд – в одно-единственное место, в последнее оставшееся у меня место: