1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [47]

В 1945 году в нашем городке появились какие-то предприимчивые артельщики, которые распустили слух, что будут скупать у населения шкурки кротов. Люди ринулись в лес с ловушками и капканами – искать кротовые норы. Старшие подростки побежали вперед всех. И в лесу развернулась война за каждую кротовую норку, за каждого добытого зверька. Мы, младшие, тоже пошли в лес, но были схвачены и избиты в первый же день. Старшие ребята были в бешенстве: как мы, караси, посмели вообразить, что тоже можем заработать?! Никогда! Ни в коем случае! Нас били с той же яростью, как тогда на станции, когда мы выпросили у солдат махорку и хлеб. Нас хватали за волосы и почти выдрали нам чубы. «Увидим в лесу – поубиваем!» – озверело кричали нам старшие. Но кротов было мало, они словно перепугались и спрятались глубоко под землей. Не помню, чтобы кто-то раздобрел или принарядился, добывая этих зверьков. Впрочем, охотились не только на кротов. Как могли, ловили птиц, особенно дроздов. Дрозды шли в пищу. Их жарили до хрустящей корочки и с большим удовольствием ели. Все хотели поймать утку – именно поймать, потому что ее не могли подстрелить, поскольку у населения не было охотничьего оружия. В первые дни войны власти потребовали сдать любое оружие и патроны. Но разве можно поймать утку на болоте? Это очень сложно. Помню наши леса в сороковые годы: ничего съедобного, мало попадается птиц, и даже птичьих голосов порой не слышно. А уж лесные звери ушли далеко-далеко, за десять болот, в непролазные чащи. Чтобы добыть кабана или лося, нужно было прошагать, наверное, не одну сотню километров. Звери как будто почуяли, что у людей беда – голод, и убрались подальше.

За все военные годы лишь один раз маме удалось выменять у какого-то лесника на соль, спички и муку кусок вяленой лосятины. Это было в 1944 году. Дома мы собрались вокруг стола и долго глядели на настоящее мясо. Мама стала его нарезать очень тоненькими пластинками. Мы надеялись, что сможем растянуть мясо на неделю, но вышло только на четыре дня. С тех пор при маме мы мяса больше не ели. И тот лесник больше не появлялся. Ни мясом, ни мясными консервами у нас, конечно, не торговали. Во время войны и в первые послевоенные годы в нашем городке не было ни собак, ни кошек, ни голубей. Даже воробьев не было. Иногда где-то каркали вороны. И каждую весну мы ждали, когда прилетят птицы. В школе нам говорили: «Скоро прилетят из теплых краев наши пернатые друзья», а мы думали: «Вот бы их переловить и зажарить!»

В пятидесятые годы я не раз видел, как дети строят скворечники, а в сороковые мы скворечники в нашем городе не делали, не было никакого подходящего материала. Любая доска имела большую ценность. Да и скворечник был бы для нас не домиком для птиц, а ловушкой. Мы смотрели на птиц, как на еду. Только позже, в 1949 году, когда Павлик подрос и учился в школе, я видел школьников, несущих скворечники именно для того чтобы установить их на деревьях, чтобы в них поселились птицы. И тогда я подумал, что эти «караси» здорово отличаются от нас. У них была «Лесная газета» Виталия Бианки, очень интересная книга-журнал с красивыми рисунками о природе, о животном мире. Им стало интереснее жить. Поэтому они росли не такие злыми, жадными и равнодушными, как мы, которым в войну было десять-двенадцать-четырнадцать лет. Я и мои приятели попытались бы убить любую птицу, появись она рядом. Мы хорошо понимали значение этого события. Птица – еда. И это не случайная мысль. Из-за недоедания мы были откровенно жестоки к животным и птицам, и слава Богу, что младшие ребята выросли другими!

Моему брату Павлику не пришлось, из-за малого возраста, совершать и странных поступков, например, воровать старые гвозди. Это была еще одна кампания, и еще одна лихорадка 1945–1947 годов. И снова все началось с появления в городе каких-то артельщиков-строителей, объявивших, что они покупают старые гвозди и прочие строительные материалы, бывшие в употреблении: доски, железную кровлю, оконные стекла. и вспыхнуло воровство. Мало кто решался продать свое – оконное стекло, к примеру, или гвозди из половиц. Мы с приятелями бросились рыскать по округе в поисках забора, из которого можно было бы выдрать гвозди. На скобяные изделия после войны был неописуемый спрос. Гвозди покупали даже ржавые и погнутые. Но где их было взять? Только украсть. И мы их крали и относили скупщикам, и нас снова ловили и били. Однажды меня из-за старых гвоздей чуть не сделали калекой. Ночью, в темноте, мы с приятелем подошли к забору одного дома и хотели выдрать гвозди, а хозяин дома и его родственник, как оказалось, устроили засаду.

И вот они выскочили и набросились на нас. Их глаза уже привыкли к темноте, помимо того, светила луна, поэтому они хорошо видели наши силуэты. В руках у них были толстые палки, и когда я побежал, хозяин дома размахнулся, бросил палку и угодил мне по ногам. Я покатился кубарем. Ко мне подбежали, схватили за волосы. Подбежал и другой человек, родственник хозяина, и вот он-то своей палкой и ударил меня несколько раз по коленям. Он был в ярости, шипел и плевался. И так прямо и сказал: «Надо бы парнишке ноги перебить, чтобы хромал всю жизнь и знал, что такое воровать!» Я валялся на земле и выл от боли, а этот человек ходил вокруг меня и говорил: «Надо бы его искалечить, Ваня. Верно тебе говорю. Чтобы другим неповадно было. А то будут и дальше тащить!» Но этот Ваня не позволил родственнику избить меня дубиной. Он лишь плюнул на меня и сказал: «Ползи домой, гад, и больше здесь не появляйся». Я пополз домой. Дома выяснилось, что мне повезло: кругом ушибы и ссадины, а переломов нет. Через три дня я уже ходил как прежде. Если бы тот взбешенный человек с дубиной перебил мне колени, я остался бы инвалидом.