1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [48]

Но воровать мы не бросили… Нам нужен был хлеб, табак. Я хотел помочь также своей семье, особенно Павлику. Но воровство процветало не только у нас, айв других краях. Я думаю везде, по всей стране. В 1946 году о воровстве рассказывал наш сосед, Николай Егорович. Он ездил в какой-то большой город консультироваться с врачами по поводу язвы, которую нажил на фронте. Его рассказ был о поезде. Войдя в вагон, он увидел, что все пассажиры прямо-таки сидят на своих мешках и чемоданах. Каждый вцепился в свое имущество, и никто не доверяет попутчикам. Рядом ехали такие же бывшие фронтовики, и между ними, конечно, начался разговор – где кто служил и прочее, но при этом даже солдаты, повидавшее на войне всякое, глядели друг на друга подозрительно. «Я заметил, что мне не доверяют, – сказал Николай Егорович. – Слушают внимательно, а вещи свои из рук не выпускают. Я спросил, в чем дело. Что за психоз? И мне говорят: «Беда, брат! Воруют! Тащат! Гляди в оба, а то без штанов останешься!» Тогда я тоже вцепился в свой чемоданчик. А что делать? Так и ехал. И ночью почти не спал, как и все. Все плохо спали. Закрывали только один глаз, а другим присматривали за соседями…»

Добрый наш сосед Николай Егорович умер от прободной язвы в мае 1946 года. Прошел всю войну, а после войны умер, потому что врачи не смогли ему помочь. Медицина был слабая, лекарств не хватало. В 1947 году умерли от воспаления легких два моих лучших приятеля. Простудились – и через два дня были уже в могиле. Андрейка, мой лучший друг и сосед по парте, набегался на морозе, пришел домой, сник, впал в жар, ночью метался на постели и бредил, а в обед следующего дня умер. А утром к нему приходил врач. Осмотрел его и сказал: «Мальчика нужно забирать в больницу. Ждите, приедет больничная машина и заберет его». Машина приехала к вечеру, когда Андрейка был уже на том свете. Другой приятель умер в больнице. Его забрали из дома, поместили в больничную палату, стали лечить, а он все равно умер. Организм не справился с болезнью, потому что был ослаблен из-за плохого питания. Чаще всего, я думаю, в сороковые годы люди умирали именно по этой причине, особенно дети и старики. Наши соседи из дома напротив, дед и бабка, умерли весной 1947 года, оба на одной неделе. Первым умер дед – вышел посидеть на лавке, присел и умер. Через три дня мертвой нашли бабку. Ее нашла наша тетя Клава. Она заходила к этим людям по какому-то делу. Она и раньше их навещала, и вот, как-то раз, вернувшись, рассказывала: «До чего же плохо живут старички! Очень плохо. В доме ни крошки, все съедено. Какая-то родственница приносит им хлеб и капусту. Недавно, говорят, принесла крупы и топленого сала, только совсем немножко. Ждут, когда начнется следующий месяц. И вздыхают. Боятся, что не дождутся». И вышло, что не дождались. Это был плохой год – 1947-ой. 1946 год тоже был плохой. В конце года в городе начались перебои с хлебом, это я помню хорошо. Потому что очереди стали длиннее, и драк и перебранок в очередях стало больше.

Дядя Матвей, которого мы все так ждали, в 1945 году домой не вернулся. И вот уже прошла зима 1946 года, а он все писал: «Служба! Ничего не могу поделать, Клавочка, дорогая. Командир обещает опустить меня весной… Слова, конечно, не дает, но я ему верю. И отпустит! Ведь он герой войны и хороший человек». Мы жили благодаря Анюте. Она кормила нас, одевала и обувала. Каждую неделю Анюта привозила из области мешок еды. И мы не голодали. Мы питались лучше всех на нашей улице, однако это приходилось скрывать. Тетя Клава строго-настрого запретила мне и Павлику рассказывать о том, какую еду привозит наша сестра. «Молчите, ребятки, а то беду накличете, – говорила она. – Придет беда, да еще какая страшная, если языки распустите!» И мы боялись беды. Я знал, о чем говорит тетя Клава: о страшных людях, которые могут выследить Анюту и напасть на нее, да еще напасть на наш дом. Поэтому даже наши соседи не знали, какая еда бывает у нас на столе. Иногда Анюта привозила нам мясные консервы. Это было волшебство, чудо. Не каждую неделю, но два раза в месяц мы открывали банку американской свинины или говядины и варили густой перловый суп. Вкус мяса многие люди в то время совсем забыли. Помню, как один дядя, идя по улице, нес убитого зайца, и мы, голодные «караси», пошли за ним, всерьез рассуждая, как бы нам напасть на него и отобрать добычу. Это было зимой 1945 года. Этот дядя-счастливец добыл зайца в лесу, потому что в другом месте такую «роскошную» еду раздобыть было немыслимо. Мы крались за охотником два квартала, но «наш» заяц ушел на сторону. К охотнику подбежал какой-то человек и предложил сменять зайца на спирт. Это была очень выгодная сделка. Я думаю, что охотник именно потому открыто нес свою добычу, что надеялся найти по дороге хорошего покупателя. Мы были удручены. Еще бы: мясо досталось не нам, а другим людям! Мы вели себя так, будто нами управлял охотничий инстинкт, хотя мы охотились не на зайца, а на его владельца. Такое было время. Мы не разбирали, правильно ли мы поступаем с точки зрения морали. Нам было все равно. Мы хотели кучей напасть на охотника, отнять зайца и броситься врассыпную. Я пришел домой расстроенный, как если бы меня на охоте преследовала неудача. Я тоже, как Анюта, хотел быть добытчиком. Хотел помогать нашей семье. Я даже подумывал о том, чтобы бросить школу и заняться торговлей вместе с сестрой, стать ее помощником. Я ждал Анюту, чтобы поговорить с ней об этом. Я думал: «Вот она приедет, и я скажу ей, что довольно мне валять дурака, то есть учиться в школе, пора идти зарабатывать».