1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [46]

Мне постоянно хотелось сахара. И вдруг Анюта сказала: «Сюрприз!» – и вынула банку сгущенного молока. Мы закричали, потому что никто ничего подобного не ожидал. Сгущенное молоко было не только «роскошным» продуктом, а очень редким, некоторые люди о нем даже не слышали. Мы мазали его на хлеб. Делали так: сначала намажем сливочного масла, а сверху еще сгущенного молока. Ничего вкуснее мы никогда не ели. Эта еда, кроме того, была очень питательной. Павлик сделался резвее, его сонливость отступила. Он на глазах превращался в подвижного мальчика. А тетя Клава разволновалась и не могла успокоиться, губы ее все время немого подергивались. Она переживала какое-то смятенье чувств. Или, быть может, ей было стыдно, что пятнадцатилетняя Анюта кормит ее такой дорогой едой.

Через неделю Анюта снова приехала, и все повторилось, то есть в ее мешке снова лежали дорогие продукты, и снова был сюрприз: колбаса. Настоящая колбаса с кусочками жира. Такой чудесной еды в 1945 году мы не могли увидеть наяву, а разве что в мечтах, на картинках или во сне. Ее не было в продаже. Нормированная торговля – это хлеб, мука, крупа, селедка, сахар. Люди мечтали о разнообразии, о конфетах, шоколаде, колбасе, ветчине, но в нашем городке их решительно неоткуда было взять. Даже на базаре у частных торговцев не водилось такой еды. На базаре можно было купить яйца – по баснословной цене. А курятина стоила, наверное, как в нынешнее время кожаное пальто. За очень ценные рис и горох тоже просили невероятно много. Потому что в продаже уже давно не было ни риса, ни гороха. Мой брат Павлик даже не знал, как выглядят рис и сушеный горох. И вдруг – колбаса! Увидев колбасу, мы притихли, ошеломленные ее аппетитным видом и запахом. Всю войну мы питались хлебом, кашей с топленым салом, картофелем и селедкой. Селедка была не жирная и очень-очень соленая. Ее нужно было класть на несколько часов в воду, чтобы она отдала соль. Иногда мама доставала сушеные грибы. Их можно было купить на базаре, и за них тоже просили немало. Мама удивлялась: откуда у людей грибы? Потому что каждый сезон все леса вокруг стояли пустые. Они были словно вычищены от всего съедобного, ни грибов, ни ягод. Чтобы отыскать гриб или горсть ягод, потребовалось бы отправиться в дальнюю экспедицию. Грибы и ягоды появлялись только на базаре. Как-то раз мама купила стакан клюквы для киселя, а потом сказала, что больше покупать не будет, слишком дорого. В то время любая еда стоила дорого. За малину просили больше, чем за молоко. В сороковые годы торговцы наживались на общей беде – нехватке продуктов питания, и это были не какие-то злые басурмане. Это были русские люди, только война их сделала черствыми. В те годы очень много было равнодушных людей, не проявляющих признаков сострадания и совести. Такое было сложное время. Близкие и знакомые люди еще помогали друг другу, а чужие держались с ледяным равнодушием, а нередко и грубо. В обществе не было ни сентиментальности, ни доброжелательности, ни даже обычной житейской вежливости. Потому что отсутствовало благополучие. Люди были подавлены и измотаны огромными трудностями и лишениями. В очередях за хлебом частенько дрались. Сильные били слабых, наглые оттесняли несмелых, и было много злобы, грубости и сквернословия.

Так же держались между собой дети и подростки, особенно на улице. Мы росли злыми и грубыми. Помню, что все мальчишки моего возраста в школе учиться не хотели. Учение казалось нам чепухой. Жизнь была такая сложная, с едой и одеждой было так плохо, что мы считали сидение за партой большой глупостью. Зачем оно нам, если постоянно хочется есть, и, когда сидишь, все время клонит в сон? Куда приятнее любой дисциплины, например, табак. О, табак! Все мы, мальчишки сороковых, мечтали поскорее выкурить самокрутку или папиросу. Мы находили в этом и огромное удовольствие, и пользу – после табака притуплялось чувство голода. Но денег у нас не было, и мы попрошайничали, клянчили, воровали, нанимались за гроши носить воду, уголь, дрова, убирать снег. Табак можно было выпросить на станции, через которую шли поезда на фронт. Солдаты иногда давали нам хлеб и папиросы, а бывало, и сахар. Однако это было опасно. Берегись, если попадешься на глаза мальчишкам постарше! Станция была их территорией, и если нам удавалось выпросить у солдат из военного эшелона что-нибудь съестное, они, старшие подростки, считали, что это украдено у них. Нас ловили и били с отчаянной решимостью. Кричали они при этом, как безумные. Лица у них были невероятно свирепые. И все из-за того, что мы, десятилетние-двенадцатилетние, позарились на их хлеб и табак.

Помню, как осенью 1943 года нас с приятелем так сильно избили, что мы валялись на земле и не могли подняться. В этот день мы решились и пробрались к военному эшелону, и нам подали хлеба и табаку. Солдатам не позволялось выходить из вагонов, но они сидели, свесив ноги, и мы подошли и стали просить: «Дяденьки солдаты, дайте хлеба! Дайте папирос, дяденьки! Мой папаша на фронте погиб, а дома брат и сестра малые!» Мы успели схватить протянутые буханку хлеба и маленький мешочек с махоркой, и тут же побежали, потому что старшие подростки нас заметили. Они дико закричали и бросились нас догонять. Сил у них было побольше. Меня догнали первого и схватили за шиворот, отобрали хлеб и сразу же ударили в лицо. Разбили нос. Моего приятеля тоже поймали. Забрали махорку. Нас били чем ни попадя, а потом плевали в лицо и кричали, что в следующий раз изуродуют – отрежут уши, и вообще покалечат. Нас, младших, называли «карасями». «Только попробуйте еще раз сунуться на станцию, караси! – кричали старшие подростки. – Поубиваем! Ясно, сволочи?» Им было по пятнадцать-шестнадцать лет. Они вели себя, как взрослые, пили спиртное, ругались, дрались. Из-за войны они рано повзрослели. Это были ребята 1928 и 1929 годов рождения. Они же захватили летом и осенью лес, не разрешая нам появляться в лесу под страхом жестокой расправы. Младшие подростки сильно рисковали, когда заходили в лес одни, без взрослых, и все потому, что старшие подростки ловили кротов. Это была кампания, начавшаяся в 1945 году и продолжавшаяся до 1948 года. В начальной стадии она походила на коммерческую лихорадку.