1946 г, 47 г, 48 г, 49 г. или Как трудно жилось в 1940-е годы - [49]

Анюта привезла мне ботинки. Тете Клаве привезла платок. И та заплакала. А Павлику привезла игрушки – деревянный самосвал и юлу. От радости он подпрыгнул на месте. И я сам распахнул рот. Игрушки! Откуда они взялись? Разве существует на свете что-либо подобное? Я первый схватил грузовик и стал его вертеть и разглядывать. Надо же, какая хорошая вещь! Когда началась война, мне было девять лет, и я вырос без игрушек. Их почти не было. В нашем городе игрушками не торговали. Только чепухой – барабанами, дудками. Ни солдатиков, ни игрушечных грузовиков мы не видели. Мне хотелось самому повозиться с грузовиком и юлой, но я отдал их Павлику и сказал: «Веселись, детка». А мы, «взрослые», сели за стол. Мы с Анютой считали себя взрослыми, как тетя Клава. Павлик, забыв обо всем, побежал играть, а мы сели пить чай с повидлом. Хорошо помню, о чем мы говорили: о понижении цены на хлеб. Это было в начале 1946 года. Все только об этом и говорили: пайковая цена на хлеб должна снизиться. Тетя Клава сказала: «Сталин знает, как нам тяжело. Он все знает о нас, о простых людях. Он нас не оставит». Мы любили Сталина, почитали его как нашего общего отца. Я никогда не слышал от людей, чтобы о нем говорили плохо. Даже в самые тяжелые времена, когда в очередях за хлебом поносили власти самыми скверными словами, о Сталине никто плохо не говорил. Плохого – никогда. Не знаю, почему. Люди могли облить словесной грязью кого угодно – Калинина и прочих, но Сталина – никогда. Такого я не припомню. Только в пятидесятые годы я слышал от фронтовиков в адрес Сталина нехорошие выражения, и я их не одергивал, полагая, что им виднее, ведь они все-таки воевали. Но в сороковые годы многие люди считали, что Сталин единственный, кто о нас заботится. Только он и знает о наших бедах, а местное начальство – негодяи и прохвосты, лодыри и неумехи. Местное начальство ругали часто. Знакомые нашей тети Клавы, когда приходили к нам в гости, иногда рассказывали о своих родственниках, которые жили на освобожденной от фашистов территории. Жизнь у тех людей была невероятно тяжелая. Помню, что речь шла о каком-то полуразрушенном городе, где половина населения обитала в подвалах и землянках. В моей памяти остался рассказ о местном руководстве этого города, и я запомнил его потому, что это руководство обозвали «скотами». Это было необычно. Знакомую тети Клавы звали Надежда Максимовна.

В 1946 году она ездила в тот полуразрушенный город, и вот что она об этом рассказывала: «Представляешь, Клавочка, к ним в город прибыл особый груз – одежда для нуждающихся, и распространились слухи, что ее будут распределять по особым спискам и по наличию иждивенцев в семье, а у моей сестры как раз такая семья, трое детей. Накануне никто не спал, все думали о том, что это за особый груз от Сталина. Что там? Все говорили, что наконец-то Сталин прислал остро нуждающимся людям одежду и обувь. Утром сестра Ольга отправилась узнавать об особом грузе у администрации железнодорожной станции, у нее там работала знакомая. И вот что выяснилось: в город прибыл союзнический «ширпотреб»! Помощь из Соединенных Штатов Америки! Но поскольку вагоны стоят запечатанные, никто не имеет никакой достоверной информации. Городское начальство стремилось сохранить это событие в тайне до «особого распоряжения», но люди все равно узнали, и на станцию пришли тысячи и образовали очередь. Они там живут очень худо, даже хуже, чем мы. Нищие, оборванные. У нас зимой можно увидеть людей в лаптях и вообще в обуви из веток, а у них там у некоторых граждан даже этого нет, поэтому они по домам сидят. Выйти не в чем. Полная нищета! Поэтому все готовы были принять любую одежду, хоть новую, хоть поношенную, все равно. И когда разнесся слух, что Сталин прислал «обувку» и «одежонку», пришли даже босые и раздетые. И все стали гадать: что им достанется? Может, пальто, а может, ботинки или юбка. Горожане гадали-гадали, и, конечно, надеялись, но все напрасно. Те, кто стояли впереди, стали передавать: не стойте, «ширпотреб» уже кто-то перебрал, не осталось ничего стоящего. И нет ничего из Америки. Вот так номер! А слухи по городу ходили совсем другие – будто на станцию прибыло не меньше пяти вагонов с «союзническим ширпотребом», доверху набитых одеждой и обувью, поскольку Сталин не может послать народу чепуху, ерунду. А оказалось, что прибыл всего один вагон, груженый лишь наполовину. Это почти ничего! Многие были ужасно разочарованы, рассержены и разозлены. Люди ругались самыми скверными словами. И все интересовались: что же все-таки досталось тем, кто стоял впереди? Что они получили? И разразился скандал, потому что оказалось, что даже те, кто пришли раньше всех, ничего стоящего не получили. Два фронтовика-инвалида лет сорока протянули руки и сказали: «Нам бы пальто или брюки, или пиджак какой-нибудь», а им дали какие-то дамские сильно изношенные халаты и ночные чепчики. И эти люди, прошедшие войну, растерялись. Такого коварства они не видели даже от фашистов. В чем дело? Где одежда и обувь? Почему населению предлагают непрактичные или нестоящие вещи? Ропота было много. Оказалось, что еще ночью вагон вскрыли должностные лица, начальники и руководители, а также их ближайшие родственники, и все самое ценное растащили, а вместо взятых вещей принесли свое, причем самое худшее, почти не годное для носки. Одежду и обувь должны были выдавать самым нуждающимся, то есть тем, у кого в семье много детей или неработающих инвалидов, но ничего стоящего в прибывшем вагоне никто не нашел. Много было утиля, например, донельзя изношенных телогреек. Так говорили люди, которые это видели. Самые возмущенные писали жалобы, но они остались без последствий. Никого не наказали. И даже расследования не было. Люди говорили, что письма не дошли до Сталина, их прочитали местные начальнички и тут же сожгли. И вот одна женщина в очереди за хлебом, у которой вся семья ходила полураздетая, назвала начальничков «скотами». Другие люди ее поддержали и тоже стали говорить: «Скоты! Скоты!» Вот какие дела творятся на свете, Клавочка!..»