1937 - [12]

Как много это значит — быть внутренне свободным!

Мне хочется быть добрым ко всем людям, хочется сказать, что я ни к кому не питаю зла, что свобода моя куплена очень дорогой ценой — низвержения и отторжения меня ото всего моего привычного бытия, но, что я так рад этому отторжению и тому, что я могу остаться один… Это ли не счастье — у меня есть где жить, и какой прекрасный дом… правда, меня выгнали из Москвы, но и это к лучшему, тут еще красивее и здоровее, а сейчас мне нужно только одно — быть здоровым и жить не торопясь… Я могу позволить себе эту роскошь, у меня все же есть достаточно денег и вещей, которые можно продавать не спеша, чтобы позволить себе жить не торопясь и наблюдая плавное течение жизни, изменения и бури — отсюда вот, из тишины и внутреннего какого-то небывалого до сих пор превосходства…

Я хочу удивляться всему и знать, что все случившееся со мной — истинные пустяки — раз я так могу быть счастлив и весел… Это тоже от хорошей книги, от примера, который проходит передо мной на страницах ее… о, если б не было книг у человека — надо было бы стреляться или выть!

18/VI

Сегодня год со дня смерти Горького! Только год, и как будто десятилетие отделяет меня от 18 июня прошлого года. Надо заглянуть в дневник и найти там слова: “… что будет с этим большим домом? В нем мы последний раз — тут будут жить другие люди…”. Потом 21 июня: “… подъехал к подъезду дачи и по машинам, стоявшим около, узнавал кто уже здесь…” Теперь нет ни машин, ни дач, ни людей, все разбросано и развеяно, все люди, бывшие около Горького, оказались не теми, все они разоблачены, и еще предстоит страшный суд и приговор Революции… О, как метет жизнь — а ведь только год назад в голове была шелуха и пустота, жизнь казалась навсегда ясной и размеренной и тянуло черт знает к чему, только не к серьезной работе над собой, и писал 21 июня: “Теперь можно быть окончательно довольным жизнью и желать только одного, чтобы она продолжалась такой же мирной и невозмутимой как можно дольше, чтобы не наступила война или еще что-то, что может все исковеркать, перетряхнуть, вернуть к исходному положению…” И вот еще что-то наступило… только через год. И ты отброшен гораздо дальше всякого исходного положения, и все же ты благодарен жизни за этот переворот, разрушивший тебя и потому спасший! (Если тебе вообще суждено спастись…)

21/VI

Нет, все еще слишком мало было дано ему испытаний, он все еще оставался самим собой — и это было самое плохое! Неужто все с ним случившееся не сможет помочь ему стать лучше и чище?

Итак, на верхушке славы сейчас Гусев и Погодин. Год это 37-й, месяц июнь, и время идет быстро. Что-то будет записано через год?

О, как жестока и справедлива жизнь. Она не дает мне успокоиться — я слишком быстро забываю все, слишком быстро свыкаюсь и начинаю думать, что вот все уже кончено плохое, впереди будет лучше. Это неплохо — думать так, плохо то, что я от этого становлюсь прежним, похожим на себя, каким я был год назад. И уроки жизни, стало быть, не оказали своего действия. Но жизнь этого не может допустить, и как только я начинаю сворачивать на легкую дорожку ленивой беспечности — меня поджидает новый удар, я начинаю тогда снова думать о том, что далеко еще не все окончено, нет, нет, вам еще придется по-настоящему пострадать и далеко еще не предел испытаний постигнул вас… Вот на полюсе спустили на 4000 метров вниз стальной градусник — и его раздавило водой. Столб воды в 400 атмосфер раздавил градусник. А сколько атмосфер выдержишь ты? Во всяком случае, больше чем теперь. Теперь на тебя еще жмут слегка для пробы и тренировки, как в камере перед высотным полетом. А что если придется испытывать большее? Ты уже готов? И тогда внутренний голос отвечает мне — да, почти готов… почти совсем готов, дай мне только пожить спокойно несколько солнечных дней и ночей, сейчас полнолуние и так приятно отдыхать вечером, смотря прямо в лицо спокойной луны… Тогда мир сходит в душу, тогда становишься готовым ко всему, тогда соседи завидуют твоему оптимизму… Да — все к лучшему! Все к лучшему в этой лучшей из жизней!

24/VI

Риту сняли с поста редактора “Горьковца”. Она лежит и плачет, ей нельзя видеться с нами, чтобы не навлечь подозрений в симпатиях к “врагу советского театра” (заголовок статьи Рейха в “Советском искусстве”. Таким образом у нее нет друзей ни там, ни здесь — она совсем одинока и раздавлена, она не знает, что делать, как жить, и плачет, ничего не понимая в жизненных несправедливостях.

26/VI

Пастернак: “Я понимаю, когда после долгой разлуки человек отворяет дверь и входит в комнату с радостными восклицаниями — А, сколько лет! Как я рад повидать вас снова! Наконец-то!.. Но, что бы вы сказали, если б этот человек через пять минут вышел из комнаты и снова вернулся с тем же восклицанием… и потом опять через десять минут… Я восторгаюсь нашей страной и тем, что в ней происходит. Но нельзя восторгаться через каждые десять минут, нельзя искренне удивляться тому, что уже не удивляет. А меня все время заставляют писать какие-то отклики, находить восторженные слова…”

28/VI

Тетя читала детям “Сон Обломова” — для картинного нравоучения о том, как бессмысленно и тупо жили прежде помещики. Ее слушали внимательно, когда кончила, помолчали, потом один из мальчиков мечтательно сказал: “Ох, мне бы так хоть денек пожить!..”