1918: Очерки истории русской Гражданской войны - [41]

Наряду с украинскими хлебом и скотом в 1918 г. не меньшее значение получала для Центральных держав и кавказская нефть. Ничтожные сравнительно с военными потребностями запасы галицийской нефти почти целиком шли на нужды австро-венгерской армии. Оккупация румынских нефтяных промыслов в Карпатах не покрывала всей потребности германской армии. Из двух основных источников нашей нефти – Баку и Грозного немцы остановились на первом. Но там они столкнулись с турками. Продвигаясь без сопротивления за развалившимся Кавказским фронтом, к концу марта турки заняли уступленные им большевиками по Брестскому миру Карс, Ардаган и Батум. На этом, однако, они не остановились и решили провести оккупацию всего Закавказья. Отвлечение турок от их прямых задач по борьбе с Англией в Персии совершенно не входило в расчеты германцев. К тому же и классическая дезорганизованность турецких органов снабжения не позволяла немцам рассчитывать на получение бакинской нефти через турок. Идти же самим за нефтью в Баку значило посылать новые войска теперь уже и в Закавказье. Поэтому немцы временно решили оставить турок идти на Баку, а самим лишь завязать переговоры с закавказскими народностями.

Этой экономической стороной вопроса, однако, далеко не исчерпывалась проблема оккупации.

Политически главное значение принадлежало не Украине, а северному району оккупации, угрожавшему Петербургу и Москве. В связи с оккупацией Финляндии «между Нарвой и Выборгом мы теперь располагали позициями, которые нам каждую минуту позволяли начать наступление на Петербург»[140].

В этом вопросе, однако, линии поведения германской дипломатии и германской Ставки сильно расходились.

Берлин определенно стал на точку зрения принятия Брестских условий всерьез и относился к советской власти как к власти государственной, с которой он стремился поддерживать добрососедские, вытекавшие из договора отношения.

Не критикуя пока по существу правильность или ошибочность этой линии поведения, нельзя не признать за ней все же известной последовательности. Своей задачей германская дипломатия ставила себе наряду с вывозом сырья с Украины обеспечение тыла на русской границе. И эти задания Берлин стремился провести в жизнь. Во прос был лишь в том, что понимать под обеспечением тыла. И тут Берлин наивно играл на руку большевикам, откровенно издевавшимся над близорукостью берлинских дипломатов, допустивших советское посольство для пропаганды в Берлине и давших большевикам жизненно необходимую им передышку.

Политическая линия поведения германской Ставки была гораздо более неопределенной. В общем, она все время колебалась между срывом Бреста и сохранением в силе Брестских условий.

Людендорф так расценивает общую политическую обстановку в России после Бреста: «Я не стремился к разрушению России или такому ее ослаблению, которое привело бы к ее политической смерти. Гораздо более я надеялся на то, что восстание империи начнется с Украины; наиболее отвечало моим намерениям и русское решение польского вопроса. Литва и Курляндия не были для России, так же как Карс и Батум, вопросами жизни и смерти. Зато потеря ею Лифляндии и Эстляндии была для нее чувствительной. В этом вопросе можно и должно было пойти на все возможные уступки России. Конечно, сейчас вопрос о возможности возвращения окрепшей России Лифляндии и Эстляндии являлся праздным, так как такой «окрепшей» России в то время налицо не было»[141].

Эта расценка условий Брестского мира была, конечно, очень осторожной и не противоречила политике и германской дипломатии. Однако наряду с этим у Людендорфа можно найти и другие проекты.

«Наша восточная политика по отношению к России… целиком направлялась по большевистскому фарватеру. Бесспорно, что это помешало возникновению в течение лета нового Восточного фронта… Но эта политика была близорукой… С военной точки зрения мы были в состоянии с теми войсками, которые у нас оставались на востоке, нанести короткий удар на Петербург, а с помощью дон ских казаков и в направлении на Москву. Это было бы лучше, чем оборона на растянутых фронтах, которая поглощала больше сил, чем их было нужно для короткого продвижения. Кроме того, оборона подрывала дух войск, в то время как наступление его бы поддержало. Мы могли устранить столь внутренне враждебное нам советское правительство и способствовать водворению в России другой власти, которая не шла бы против нас и была бы готова идти с нами заодно. Этим бы достигался значительный успех в общем ведении нами войны. Наличие нового правительства в России позволило бы посмотреть на то, как с ним можно было договориться по поводу Брестского мира. Лишиться, однако, сейчас полученных в Бресте преимуществ при наличии большевиков, совершенно не имея даже представления о том, как развернутся дальнейшие события, было бы такой же политикой авансов, как и идея мира по соглашению, до тех пор пока эта идея не была бы воспринята и нашими врагами»[142].

Этот короткий удар на Петроград и в направлении на Москву, но гораздо более конкретно занимал и начальника штаба германского Восточного фронта генерала Гофмана. Ознакомившись за первые месяцы оккупации с ценой большинства советских обещаний, Гофман ясно видел, что обеспечения тыла политика берлинской дипломатии дать не может. На фронте продолжались постоянные стычки. Росли слухи о вмешательстве Англии, о чехах. Вообще, советская территория в 1918 г. не представляла собой хотя бы мало-мальски сложившегося государственного организма, договорные отношения с которым могли бы что-либо обеспечить или гарантировать. Поэтому Гофман с весны 1918 г. стоял на точке зрения необходимости «разъяснения обстановки на востоке, т. е. нарушения мира походом на Москву, установления нового русского правительства, которому можно было бы предложить лучшие условия, чем Брестский мир, – например, в первую голову возвратить ему Польшу, – и заключения с этим новым русским правительством союза…