1612. «Вставайте, люди русские!» - [69]

— И никому ее открыл твоего имени? Почему?

В голосе Хельмута было нечто большее, чем просто недоумение — он искренне не мог понять, почему Пожарский, имея возможность восстановить справедливость, не стал этого делать. Шейн, в который раз подивившись пылкости друга, совершенно невозмутимого, когда речь шла о нем самом, обнял его за плечи и засмеялся:

— Скажи князь про меня остальным, в том едва ли было бы польза! Для всех прочих я ведь умер. Умер, понимаешь? Родня меня не признала, спасибо не засудили за самозванство. Что матушка говорит, никто слушать не станет — скажут, умом баба с горя тронулась. Мало ли таких? А весть о моей гибели уж везде разнеслась. Много ли было бы проку Пожарскому шум поднимать, да кому-то что-то доказывать? Кого-то из воевод обижать, по службе обделять… Вон, сколько беды натворила рознь в московском ополчении! Зовусь я здесь Михайло Стрелец, с этим прозвищем, верно, и дальше жить буду. Ты же с прозвищем живешь. И не обижаешься, что тебе после таких подвигов всего только сотню под начало дали.

— Я бы обиделся, если бы мало платили! — невозмутимо возразил Шнелль. — Хорошему воину надо хорошо платить. Жалование в тридцать рублей меня совершенно не обижает. А что высоко не возвели… Кто ж дает иноземцу, едва-едва в войско прибывшему, многими людьми командовать? А ну, как он их погубит? Напротив, Минин мне большое доверие оказал, ну и спасибо ему.

Этот разговор произошел между друзьями еще в Нижнем Новгороде, и более они к этому не возвращались.

Утренняя свежесть таяла, и хотя время было еще раннее, воздух быстро прогревался, начинал дрожать, будто струиться перед глазами, словно жара делала его жидким. Небо закурчавилось бело-сизыми облаками, то и дело набегавшими на солнце, отчего по земле, по рябившей от легкого ветра заводи, по желтому, песчаному откосу берега проскальзывали и уносились проворные тени.

— Снова о ней думаешь? — спросил Хельмут, следя за очередным таким облаком, похожим на огромную пушистую лягушку.

Михаил едва приметно вздрогнул и повернул голову к товарищу:

— О ней. Как догадался-то? Ведь и слова сегодня про то не сказал.

— Да ты никогда не говоришь. А думаешь все время. Что, нет?

— Да.

Немец повернулся на бок — не только для того, чтобы видеть товарища, но и чтобы поменять позу: невод был жестковат.

— Послушай, Миша, если не хочешь, я об этом не буду. Но, может, все же объяснишь мне, дурню: почему она тогда, зимой, взяла и уехала? Она ведь была у князя. И он ей подтвердил, что это действительно ты, что ты жив, что отправился его поручение исполнять, а как исполнишь, то вернешься в Нижний. Отчего же она не дождалась тебя?

Лицо Михаила, обветренное, покрытое золотым волжским загаром, осталось почти бесстрастно. Только губы слегка дрогнули, да глубже запала небольшая складка меж разлета его густых бровей. Она появилась не так давно — после падения Смоленска.

— Князю Василиса сказала, что казаков своих бросить не может, потому к ним вернуться и должна. При ней, мол, они для ополчения стараются, обозы вражьи громят и оружие в Нижний отсылают, а без нее враз просто разбойничать начнут. Что верно, то оно верно: чаще всего бродячие казачьи отряды грабят кого ни попадя, абы только добром разжиться. Вон, Ивашки Заруцкого молодцы! Вначале тоже вроде бы противу ляхов дрались. А ныне? Спасу от них нет никому! Слыхал, что гонцы доносили? Ивашка с Трубецким вконец рассорился, табор свой под Москвой бросил, да принялся за старое: за разбой!

— Но Василиса твоя могла бы тогда своих казаков привести в ополчение! — не сдавался Хельмут. — Обозы брать — дело нужное, но можно было, в конце концов, на это и другой отряд выделить. Если ты нужен ей, если она любит тебя…

— А если нет?

В голосе Шейна прозвучал было гнев, он отвернулся. Однако Шнелля этим было не смутить:

— Ты не можешь быть таким дураком, Михайло! Сейчас ты просто врешь. От обиды ли, от чего ли еще, не знаю, но врешь. Она проскакала, Бог знает сколько верст, по морозу, по степи, по лесам, одна, — и все, чтобы только услыхать: ты живой! И это от чего — не от любви? Я бы на твоем месте расспросил Пожарского получше.

— О чем?

— Да об их разговоре. Мало ли, что он мог сказать ей? Или не сказать.

Воевода попытался нахмуриться и сделать вид, что ему и в самом деле не хочется продолжать разговор, однако сил на это у него не нашлось. Он вдруг улыбнулся:

— Вряд ли теперь Дмитрий Михайлович вспомнит, про что они тогда говорили и как. Мало ли у него дел, разговоров? Мало ли к нему людей приезжает? Да и трудно будет гадать, каковые слова заставили Ваську уехать. Ее вообще разгадать трудно. Всегда было. Она… знаешь, Хельмут — она, как вот эти облака — то такая, то этакая. То летит незнамо, куда, то солнцем озарится, то грозой грянет. Ведь мы с нею вместе росли, почитай, лет двенадцать бок о бок прожили. Дядька мой, воспитатель то есть, казак Прохор всему нас вместе обучал: и верхом ездить, и из лука стрелять, и зверя в лесу сторожить. Грамоте тоже вместе учились. Знали друг друга, ну вот, как два пальца на одной длани друг друга знают. А все одно, я каждый день ждал: придумает она что-нибудь чудное, или нет? Нравилось мне это, а иной раз смешно делалось… Бывало, думал: ну что ж это за девка такая — все у ней затеи да придумки всякие! А любил ее все сильнее и сильнее. Только мы поначалу неровней были: роду она куда более знатного, Бутурлины и богаче были. Я ж тебе говаривал: все, что имел — почет, звания свои, — все сам добывал. Так что мальчишкой только мечтал: вот, мол, добьюсь, чтоб отдали за меня Василису. А что потом было, ты знаешь.