Лайза критически осмотрела себя в зеркале. Она слегка печально улыбнулась, найдя, что выглядит превосходно. И это ее последний вечер в Сан-Сесильо!
На ней было платье с огромными красными маками по подолу, новое, совсем неношеное, сшитое из простой тафты цвета слоновой кости, и этот теплый оттенок удачно гармонировал с ее загорелыми руками и плечами.
Волосы блестящими, золотыми крыльями падали на плечи, а серые, как дым, глаза глядели застенчиво. Лайза подкрасила губы ярче, чем обычно, и они приобрели нетерпеливый и многообещающий вид.
Она вздохнула, подумав, что это ее последний вечер в Сан-Сесильо, а последние вечера, когда остальные тринадцать прошли совершенно непримечательно, редко чем запоминаются. А если и запоминаются, то только с грустью: ведь завтра вечером Испания уже будет принадлежать ее прошлому.
Лайза подошла к окну и загляделась на звезды, висящие над спящим морем. Они были такими огромными, что Лайза смотрела на них с удивлением.
«Как лампочки, — мечтательно подумала она, — как лампочки, подвешенные на невидимых ниточках». Каждая из них отражалась в морской воде, и это было похоже на фосфоресцирующее мерцание. Лунный свет придавал пляжу призрачный вид, а причудливые скалы вдоль пляжа напоминали монстров, припавших к земле во мраке ночи. Вдоль всего берега, как ниточка жемчуга, светились белые огни. Это сверкали огни отелей, вилл, возвышавшихся на склонах, и одиночных яхт, стоявших на якоре вдоль побережья. Эта безмолвная, спокойная тишина была напоена ароматом цветов, усыпавших сады Сан-Сесильо.
Лайза вернулась к туалетному столику и, нанеся последний штрих, еще раз слегка припудрила нос. Подушив за ушами, она надела небольшой кулон на платиновой цепочке.
«Какое это имеет значение, — пронеслось у нее в голове, — если вся моя свежесть впустую растратится в пустынном зале ресторана отеля?»
В этот последний вечер она закажет бутылку шампанского, попробует одно или два блюда, которые не могла позволить себе раньше, и получит столько новых впечатлений, сколько сможет увезти с собой в Англию в конце одного и единственного в ее жизни отпуска за границей.
Она не могла сказать, получила ли удовольствие от этого отпуска.
Спускаясь в лифте, она заранее знала, что ждет ее в ресторане. Будет оркестр, состоящий в основном из гитаристов, мягко, но с чисто испанской экспрессией играющий на фоне пальм и колонн, увитых цветами. Из широко раскрытых окон будет доноситься ленивый плеск волн и шепот моря, а в зале будут стрелять пробки от шампанского да звучать женский смех.
Большинство дам будут великолепно одеты — гораздо лучше, чем она в своей простенькой тафте с нарисованными от руки маками на юбке — и увешаны невероятными драгоценностями. Мужчинам же вечерние костюмы придадут необычайно респектабельный вид. Некоторые, конечно, предпочтут белые облегающие курточки и цветные кушаки, которые ей нравились больше, чем обычные вечерние костюмы. А так как это Испания, большинство из них будут черноволосыми, с лоснящейся кожей на открытой груди. При свете огней все они будут курить сигары и пить кофе с ликером.
И будет среди них человек с волосами, чернее которых она не видела никогда в жизни. По крайней мере она надеялась, что в этот вечер он придет! И он будет сидеть за столиком, скромно укрытым в нише, склонив свое худое задумчивое лицо над газетой или книгой. Он еще ни разу не взглянул на Лайзу, в то время как она сама нередко посматривала на него.
У этого человека всегда непроницаемый, отчужденный вид, служащий ему, по-видимому, защитой от посторонних вторжений.
Официанты, обслуживавшие его с подчеркнутым вниманием, никогда не нарушали установленного барьера. На фоне страниц газеты или книги выделялись его красивые руки с тонкими, смуглыми, сильными пальцами. Постоянно спокойное лицо отличалось редкой красотой — казалось, он сошел со старинной гравюры или цветного витража.
Только однажды Лайза увидела, как он обедал с кем-то, и это была дама, восхитительная дама лет тридцати, с пламенными волосами, просто уложенными косами вокруг царственной головы.
Ее глаза напоминали таинственный черный бархат; шея белела, как цветок магнолии, и вокруг этой шеи, как и в ушах, сверкали каплями воды бриллианты. Она держалась холодно-равнодушно, что гармонировало с отчужденностью ее компаньона. Во время обеда ни один из них не засмеялся и даже не пытался казаться веселым, хотя, на посторонний взгляд, оба были довольны. После обеда, хоть это и был торжественный вечер, они не стали танцевать, а уселись на террасе с бутылкой вина и блюдами с соленым миндалем и оливками на разделяющем их маленьком столике. Та ночь была напоена запахом сосен, растущих вокруг Сан-Сесильо, и ароматом бесчисленных цветов, затаившихся в сумерках.
На даме было золотистое платье, сверкающее, как чешуйчатая кожа змеи, а губы накрашены алой помадой, и весь ее таинственный облик говорил о пресыщении: ей уже не к чему больше стремиться!
В следующий раз этот человек — ему было лет за тридцать пять, и, судя по всему, он происходил из этих мест — делил свой столик за ланчем с маленькой некрасивой девочкой со смоляными волосами и ее няней, очень похожей на англичанку. Ее голос ясно доносился до Лайзы, и она слышала, что та по-английски жаловалась на непослушание своей воспитанницы, на что последняя отвечала вызывающим смехом, вместо того чтобы каяться в своих грехах. Лайза почувствовала необыкновенную симпатию к девочке, вернее, ее притягивал проказливый взгляд огромных глаз с длиннющими ресницами — единственная подкупающая черта на ее некрасивом личике.
