Писать о Шолохове непросто — и прежде всего потому, что каждый раз приходится выяснять, о ком пишешь. Да и шолоховский вопрос, которому перевалило за семьдесят, все чаще сводится к одному аспекту — совместимость/несовместимость идейно-художественного содержания и исторически-бытового наполнения романа "Тихий Дон" с личностью титульного автора.
Впрочем, в последние годы сторонники шолоховского авторства уже не столь безоговорочно настаивают на тождестве автора романа и Шолохова М.А., заявляя, что в течение жизни М.А. претерпел сокрушительные личностные изменения, превратившие его, по сути, в совершенно другого человека. Среди причин означенных перемен называют инсульт (1975 год — при получении известия о выходе в Париже книги D* "Стремя "Тихого Дона""), алкоголизм (1955 год — помещение в "кремлевскую" больницу), контузию (январь 1942 года — авиакатастрофа при приземлении в Куйбышеве)...
Кандидат биологических наук Николай Кастрикин так прямо и пишет:
"Как это ни грустно, но в интересах истины следует различать раннего Шолохова (до января 1942 года) и позднего. Между ними — личностная и художественная пропасть. Разве можно серьезно говорить об этих вымученных подражаниях самому себе (главах из так и не опубликованного романа "Они сражались за Родину" и второй части "Поднятой целины")? <...> Если ранний Шолохов вызывает удивленное благоговение, то поздний — лишь неловкость, стыд и жалость..."[4].
Н. Кастрикин решительно не согласен со старшей дочерью Шолохова, которая полагает, что талант писателю отшибло лишь в 1964 году, когда того настиг микроинсульт[5].
С последним диагнозом тоже не все слава Богу, поскольку вдова писателя относит заболевание — и не микро, а полноценный инсульт — к 1961 году...[6]
Дальнейшее развитие концепции шолоховского авторства закономерно увенчалось заявлением К.Г. Смирнова, что
Шолохов — это не Шолохов, а свой собственный сводный брат...[7]
Кабы изучение творческой личности было безраздельной вотчиной травматической психопатологии и генеалогии, так бы нам остаток дней и терпеть. Но есть еще наука филология. А раз так...
Даже когда Шолохова никто ни в чем не обвинял, приходилось держать ответ — отвечать за те слова, что он объявил своими. А вопросов к "Тихому Дону" ох как много... Начиная с самого простого — что слова означают? Вот это слово, например? Или вон то?
Для объяснений с читателем писателю дан специальный жанр — авторские примечания.
Вот, скажем, призвали Григория Мелехова в армию, прибыл он в Западный край, а тут:
"Бравый лупоглазый вахмистр Каргин, с нашивками за сверхсрочную службу, проезжая мимо Григория, спросил:
— Какой станицы?
— Вешенской.
— Куцый?
Григорий, под сдержанный смешок казаков-иностаничников, молча проглотил оскорбление".
(I, 3, 2)
Персонажи явно понимают в чем дело, а вот читателю невдомек — за что Григория назвали куцым, и в чем, собственно, состоит оскорбление?
Тут и приходит очередь автора:
"Станицы,- разъясняет он,- имели каждая свое прозвище; Вешенская — Кобели".
Впрочем, какова связь между кобелем и куцым понятно, опять же, не всем. Обратимся к Далю:
"Куцый, короткохвостый, либо безхвостый, кургузый или корнохвостый. <...>// Куцый, заяц, косой;// дворняжка. Далеко куцому до зайца!"
(Изд. 1881г., II, 228).
Авторское толкование — "Кобели" — не из самых доходчивых, так что о смысле эпизода читателю все равно предложено догадаться самому:
Григория, наверное, оскорбило то, что вахмистр назвал его дворнягой с обрубленным хвостом...
А теперь наступает пора последнего вопроса — текстологического. Свой нынешний вид авторское примечание получило достаточно давно — в 1929 году, в первом же отдельном издании I-й книги романа. Отличия версии-1929 от нынешней — минимальны:
"Станицы имеют каждая свое прозвище; Вешенская — кобели".
Это значит, что в 1929 году прозвища у станиц были еще вещью актуальной ("имеют"), а четверть века спустя стали историей ("имели"). Хуже с самим прозвищем, поскольку написание со строчной буквы указывает, скорее, на то, что "кобели" служили кличкой не станицы, а её жителей.
Это в 29-м. Но отступим всего на один год назад — и обнаружим такое...
А обнаружим мы, что в первой — журнальной — публикации примечание это имело вид совершенно немыслимый:
"Станицы имеют прозвище; Вешенская — кобелями".
Станицы имеют прозвище!? — одно на всех?!
А вот "тире" перед последующим существительным в косвенном падеже (в данном случае творительном множественного числа) означает только одно — эллипсис, указание на опущенный предикат. И таким предикатом может быть лишь сказуемое из предшествующей части фразы.
Следовательно, в полном виде вторая часть фразы способна выглядеть только так:
Вешенская имеют (!) прозвище (!) кобелями (!).
Иного — в тесных рамках русского синтаксиса — не дано.
Итак, что же перед нами? Свидетельство шолоховской малограмотности? — Несомненно. Но только ли малограмотности? Ведь и спустя четверть века, и в самом исправном виде примечание это все равно остается невразумительным — даже для читателя, что держит под подушкой Далевский словарь!
