Долина, в которой я расположился лагерем, отличалась удивительной красотой; она была так прекрасна, что при первом взгляде на нее у меня перехватило горло и до боли сжалось сердце. Потом красота эта завладела мной и укачала меня своим покоем.
В бурный вечер в конце декабря, когда дождь вперемешку со снегом бился в мои окна в Нью-Йорке, а я перелистывал страницы своей быть может самой сенсационной книги — «Маки и примулы Малого Тибета», меня охватило страстное желание снова посетить эту тихую, недоступную страну. Мне захотелось погрузиться в уединение ее высот, отрезать себя от суеты и шума западной цивилизации, как бы уйти в другой мир. Желание это возрастало не по дням, а по минутам. Оно стало неудержимым.
Но не было и причины бороться с этим желанием. Я был холостым человеком, и никто не предъявлял на меня никаких прав. К счастью, я был свободен ехать, куда и когда я желал, не оставляя никого, кто бы стал обо мне беспокоиться, а также, к счастью, обладал средствами.
С начала марта я странствовал среди гор. Теперь была половина июля.
Со мною вместе отправился в путешествие сын моего покойного друга, инженер Ричард Кин Дрэк. Молодой человек очень тосковал после смерти своего отца, одного из самых блестящих палеонтологов Америки, и мое предложение уехать из родных мест, опустевших теперь для него, пришлось ему очень по душе.
В Тегеране я нашел себе самого необычайного слугу. Он был китаец, и звали его Чиу-Минг. Ему было лет 50, и двадцать из этих лет он провел в древнем монастыре Палк хор-Чойнд в Гиангтце, к западу от Лхассы. Почему он оттуда ушел, как попал в Тегеран, я так и не узнал никогда. Мне, во всяком случае, очень посчастливилось, что он ушел оттуда, и что я заполучил его. Он отрекомендовался мне, как лучший повар на пространстве трех тысяч миль от Пекина. И он говорил правду.
Почти три месяца путешествовали мы вместе: Чиу-Минг, Ричард Дрэк, я и две лошади, которые везли мои пожитки. Мы проходили по горным дорогам, на которых когда-то раздавались шаги маршировавших полчищ Дария, множества его сатрапов.
Мы пробирались по заросшим иранским тропам, по дорогам, которыми проходили победные воины Александра Македонского. Вокруг нас поднималась пыль от костей македонцев, греков и римлян; духи пламенных честолюбий сасанидов стонали в ветре ущелий, когда мы проходили эти ущелья, мы пятеро — американский ботаник, молодой инженер, китаец и две тибетских лошадки. Мы пробирались через расселины, стены которых звучали ревом эпталитов, белых гуннов, подрывавших силы этих же сасанидов, пока, наконец, те и другие не пали перед турками.
По широким дорогам и тропам славы Персии, позора Персии, смерти Персии проходили мы. Целый месяц мы не встречали ни одной живой души, не видели никаких признаков человеческого жилья.
В это утро мы вышли из извилистого ущелья в долину волшебной красоты. И тут, хотя и было еще так рано, я раскинул наши палатки и решил не двигаться дальше до завтрашнего дня. Эта долина была, как гигантская чаша, переполненная эссенцией покоя.
В восточной стороне высоко поднималась какая-то безымянная вершина. На голове ее была серебряная шапка, украшенная изумрудами — снеговые поля и ледники, венчавшие эту вершину. Далеко на западе другой серый и желтовато-коричневый гигант грузно высился, загораживая вход в долину. На севере и на юге горизонт был хаотической поднебесной страной зубчатых вершин, остроконечных, похожих то на минареты, то на башни и купола, каждая их них увенчана зеленой и серебряной диадемой вечного льда и снега.
А вся долина была устлана ковром из голубых маков. Широко раскинувшимися, ничем не прерывающимися полями, голубыми, как утренние небеса в середине июня, маки струились миля за милей вдоль тропы, по которой мы следовали, через еще непроложенную тропу, по которой лежал наш путь. Маки кивали, они склонялись друг к другу, они точно шептались, потом поднимались головки и смотрели наверх, точно томящиеся рои маленьких лазоревых фей, полудерзко, полудоверчиво заглядывающих в лица разукрашенных драгоценными камнями гигантов, сторожащих их. А когда легкий ветерок шел по макам, они точно сгибались под чьими-то мягкими шагами, точно чьи-то развевающиеся одежды мели их.
Как огромный сапфировый и шелковый ковер, тянулись маки к серому подножью неведомых гор.
Все вокруг нас погрузились в тишину. Солнце ушло за каменного гиганта, охранявшего западные ворота долины. Вся долина быстро темнела. В нее вливался поток кристально прозрачных теней. Это было прелюдией к тому чуду необычайной красоты, которого не увидишь больше нигде в мире — прелюдией к солнечному закату в Тибете.
Мы обратили ожидающий взгляд на запад. Легкий, прохладный ветерок мчался с гор, точно вестник, шепнул что-то клонящимся макам, вздохнул и скрылся. Маки стояли неподвижно. Высоко над головами просвистел коршун.
Точно это было сигналом. В бледной лазури западной части неба стали появляться ряды за рядами облачка, окруженные сиянием. Они будто ныряли головами в путь, которым проходило заходящее солнце, и из серебряных превращались в нежно-розовые и темнели потом до багрянца.
