Проезжая мимо, можно было не заметить его вовсе — дом был старый, дореволюционный, выцветший, с облезлой дверью подъезда и темными запыленными окнами, типичный «крысятник», которых немало еще осталось на Подоле. Со своими двумя невысокими этажами он затерялся между более современными зданиями — примитивом советских шестидесятых: так, мелькнет за автомобильным окошком какое-то размытое серое пятно. И человек, появившийся у замшелого подъезда однажды в сумерки, тоже был серый, неприметный, закутанный в темный плащ неопределенного цвета. Кажется, он спустился со стороны Крещатика, но так незаметно, как будто вырос из-под земли. И секунды не простоял он перед дверью, пробежал по кодовому замку пальцами — и растворился в черной гниловатой пасти подъезда, будто его и не было никогда.
Десять минут спустя откуда-то со стороны Константиновской появился второй. Незаметно отделился от людского потока — и двух секунд не прошло, как он уже одолел половину переулка и оказался перед той же обшарпанной дверью. Он тоже знал, как обращаться с кодовым замком, и бесшумно проскользнул внутрь.
Если бы в доме были установлены светочувствительные камеры (что было вполне вероятно), то они зафиксировали бы, как сначала Первый, а потом и Второй поднялись по лестнице на один этаж и позвонили в одну и ту же дверь — квартиры справа. Но вот от установленных в квартире микрофонов толку было немного. Всего и удалось записать одно только слово, да и то неразборчивое, в самом конце пребывания в квартире обоих гостей.
Встречавший их мрачный человек небольшого роста, одетый в синий халат, лишь кивнул в знак приветствия.
В полном молчании пришедшие уселись в кресла напротив длинного, вдоль всей стены, зеркала. Откуда-то появилась женщина, тоже в халате, но в белом, стала разводить воду, принялась за стрижку. Стригла не спеша, смотрела в зеркало, пыхтела, старалась. Минут через тридцать стало очевидно, что прически выходят совершенно одинаковые, и тут выяснилось, насколько Первый и Второй похожи друг на друга. Обоим около шестидесяти, одинакового примерно роста и телосложения. Один, правда, совсем седой, а второй еще почти совсем темноволосый. Но женщина поколдовала над смесью каких-то красителей, и вот в зеркале уже две совершенно одинаковые головы, с легкой проседью на висках. Не говоря ни слова, женщина исчезла, и ее место снова занял мрачный тип в синем халате, который принес с собой целый чемодан грима — но не только. Из чемоданных недр он извлек белую маску из какого-то необычного материала, да еще с внутренней толстой начинкой. Он присоединил к маске идущие в угол провода, приложил ее к лицу Второго, плотно прижал… Потом держал так довольно долго.
Если Второй испытывал при этом хоть какие-либо неприятные ощущения, то виду он не подал. Разве что чуть-чуть, еле уловимо, дрогнул в какой-то момент, когда, наверно, стало слишком горячо. Человек в халате поспешно отсоединил провода от маски. Подержал ее еще несколько минут прижатой, потом осторожно, медленно отнял. Под маской оказался слой чего-то белесого, неаппетитного, под которым черт лица было вообще не разобрать. Гример стал аккуратно, медленно снимать эту пленку, и под ней обнаружилось нечто уже похожее на лицо — только противоестественно бледное, будто мертвое. Теперь в ход пошли запасы грима и красок.
Глядя в зеркало, он будто рисовал портрет. Лицо Первого — на лице Второго. Недовольный результатом, человек в халате переделывал, исправлял… Заходил с одной стороны, с другой, подолгу вглядывался в зеркало. Его явно беспокоила верхняя губа: у Первого она была чуть крупнее, резче очерченной, чем у Второго, никакой грим не помогал. Тогда он извлек из чемодана несколько пар усов; приложил одни, потом другие, наконец сделал выбор. Получились невзрачные щеточки, нельзя сказать, чтобы очень уж шли они к этим двум лицам, вернее, теперь уже одному лицу, но проблема губы была решена.
Тем временем Первый и Второй сохраняли полную, нечеловеческую невозмутимость. Можно было подумать, что оба они страдают жестокой формой аутизма, настолько равнодушно смотрели они в зеркало прямо перед собой, не обращая ни малейшего внимания ни друг на друга, ни на гримера-художника. Как будто им было и вовсе неинтересно, что он проделывает с их лицами.
Минут сорок упорного труда, и вот они уже почти превратились в однояйцевых близнецов. Почти — все же какое-то неуловимое, но глубинное отличие сохранялось. И именно оно, наверно, не давало покоя мрачному типу в синем халате, который морщился, поджимал губы, ходил вокруг с такой гримасой, будто у него болели зубы. Щурился, всматривался в зеркало. Прикасался одной из своих щеточек к лицу то одного, то другого. Что-то в глубине глаз, в выражениях лиц, нечто внутреннее, проступавшее снаружи, не поддавалось причесыванию, приглаживанию, запудриванию.
Но все это можно было разглядеть, только как следует присмотревшись. А так — если бы кто-нибудь вдруг вошел в комнату, то увидел бы двух близнецов, безучастно сидевших на круглых стульях перед гигантским зеркалом.
