– Клер!.. Ну, иди же наконец, малышка!
Старая Леонтина, дородная, неотвязчивая и почтительная Леонтина, ждала, стоя у двери. Клер, сидевшая у камина на низком табурете, притворялась, что не слышит. Ей нравилось ощущать на себе горячее дыхание огня, которое обволакивало ее бока, спину, затылок. Она чувствовала себя совсем крошечной между почерневшими бронзовыми подставками для поленьев и втайне надеялась, что ее не увидят и забудут, оставив в этом приятном тепле на всю ночь.
– Клер!.. Ты что, не слышала Леонтину?
Вот в этом вопросе уже таилась угроза. Мама подняла голову, оставив на минуту красно-синюю даму на своей вышивке. Теперь необходимо было сказать хоть слово, чтобы выиграть время:
– Вы знаете, мама, сегодня днем я ходила кормить сахаром лошадей…
– Сейчас речь не о лошадях! Отправляйся спать!
Мама опустила глаза и воткнула иголку прямо в сердце красно-синей дамы. Девочка, в платьице с воротничком из ирландского кружева, вздохнула. Ей представилась холодная лестница, ведущая в башню, кровать с влажными простынями. В камине с треском развалилось полено, выбросив вверх сноп искр.
– Ой, мама, смотрите, какое большое пятно на стене!
Клер прекрасно знала, что никакое это не пятно, а светлый четырехугольник на обоях, – раньше там висела картина, и девочка смутно понимала, что ее таинственная пропажа каким-то образом связана с мыслью о разорении, об унизительной бедности.
– Клер! Довольно болтовни!
На сей раз это был голос полковника. Значит, битва проиграна. Девочка встала, еще на миг протянула к огню обнаженные руки, а затем подставила лоб родителям для дежурного поцелуя.
– Ну-ка, накинь, а то озябнешь, – сказала Леонтина, прикрывая плечики Клер вязаной пелеринкой.
Коридоры этого запущенного дома пахли плесенью. Ступеньки лестницы, ведущей в башню, были до того стары, что Клер то и дело оскальзывалась на их стертых краях. Она держалась за руку Леонтины, опираясь другой рукой на отсыревшую стену.
– Титина, из меня уже все тепло вышло…
– Ах ты, малышка! Мерзлячка ты моя! Ну что за напасть: от любого сквознячка ты прямо коченеешь!
Чтобы войти в комнату Клер, нужно было повернуть направо и забраться на полукруглую ступеньку, более высокую, чем остальные. В узеньком дровяном камине слабо тлел умирающий огонь. Красная плюшевая оконная портьера была стянута плетеным шнуром, с шишечкой на конце. Керосиновая лампа, стоявшая на комоде, наполняла комнату едким запахом. Рядом с лампой, на маленьком алтаре, итальянская Мадонна, в голубой с золотом одежде, укачивала Младенца Иисуса. Сабли из дамасской стали и зеленые вышитые штандарты с узором из полумесяцев, развешенные на круговой стене, напоминали, что мужчины рода Форжо, от отца к сыну, сражались в Африке. На четырех гравюрах были изображены: Жанна д’Арк, внимающая своим «голосам», Жанна на коронации, Жанна в Орлеане и Жанна на костре.
– Умойся, – сказала Леонтина, – и помолись.
Перед тем как преклонить колени, Клер подошла к огню.
– Отче наш, сущий на Небесах…
В этой молитве было одно слово, которое никак ей не давалось.
– Хлеб наш насушенный дай нам на сей день…
– Что ты такое болтаешь! – воскликнула Леонтина. – Хлеб наш насущный… Нужно говорить точно так, как Господь нам заповедал!
– Хлеб наш на-сущ-ный…
– Ну, теперь читай Ave Maria.
– Радуйся, Мария, благодати полная… Титина, а что это значит: благословен плод чрева Твоего Иисус?
– Маленьких девочек это не касается. Теперь Credo…
Читая «Верую», Клер всегда представляла себе одни и те же картины: ясли, а рядом бык и вол; солдаты на крестном пути; витраж церкви Сарразака, где Святая Мадонна обретала черты тетушки Каролины Форжо, дарительницы этого витража.
– Ну а теперь ложись.
Клер нырнула в свою кроватку, как пловец, ныряющий в холодную воду. Ей заранее было известно, что простыни окажутся сырыми: ведь она видела, как Мари развешивала их на веревках в саду как раз тогда, когда из долины поднимался туман. Стараясь избежать прикосновения влажного полотна, она свернулась калачиком, поджав коленки к подбородку.
