Я в больнице. В больнице? Да, именно в ней. Коридор – длинный, пустой, серый. Ни звуков, ни запахов. Вот именно, нет характерного больничного запаха… Почему я решил, что это больница? И, тем не менее, я почти уверен в этом. Я это знаю, вот и всё.
Не видно людей, лишь невзрачные блеклые стены: ряд дверей справа, квадраты света по левую сторону…
* * *
– Нет людей, нет больничного запаха, – прерывает меня лысый собеседник, и его мелкие бесцветные глазки превращаются в насмешливые щелочки. – Почему же вы так уверены, что это больница?
Меня раздражает нелепость ситуации. Я у психотерапевта! Чувствую себя неуютно, мне неловко, стыдно, но эти сны, перепутавшиеся с явью, меня уже доконали.
Вместо ответа прикасаюсь ко лбу, где наискось, от середины, из-под волос и почти до виска струится багровое русло шрама.
– Да, я наслышан, – кивает доктор. – Случайный осколок…
– Случайный!.. – усмехаюсь я. – На войне не бывает случайностей. Это, скорее, закономерность. Я еще легко отделался. Но по госпиталям и больницам поваляться пришлось. Я их теперь нутром чую, они мне в душу, в печенку проросли!
– Ну, хорошо. Пока всё понятно. Раз у вас подобные заведения «в печенках», то сниться они вам будут еще, вероятно, долго. Продолжайте.
Психотерапевт откидывается на спинку кресла и складывает короткие пухлые ручки на солидном полушарии живота.
Я прикрываю веки.
* * *
…Невзрачные блеклые стены: ряд дверей справа, квадраты света по левую сторону. Я подхожу к ближнему окну, выглядываю на улицу. Снизу мне машет… Аня! Анютка, Анюшечка… Как я люблю это имя! Особенно полное – Анна. Имя-палиндром. Не так уж много таких имен, если подумать. Разве что «Алла» придет в голову сразу. Но «Алла» – слишком громко, развязно. «Анна» же – словно вздох, мягкое, задумчивое, чуточку грустное. Как и сама она – моя Анюша. Да нет, не моя. Лишь только в мечтах, да и то… Неправильные это мечты, нелепые, глупые. Когда спохватываюсь, гоню их от себя, но они настырны: возвращаются снова и снова. Но это когда Анны нет рядом. Сейчас же она – вот, всего лишь в нескольких метрах от меня. Улыбается, машет. Прямые темные волосы косой челкой закрыли левый глаз. Анюта отбрасывает их нетерпеливым жестом, и ее орехового цвета глаза оказываются напротив моих, будто и нет между нами двух этажей. Улыбка живет лишь на Аниных губах, глаза абсолютно серьезны, в них плохо спрятаны волнение и тревога.
Лишь теперь замечаю с ней рядом Лену Белову и незнакомого парня. По сердцу стегает веточкой ревности. Я приказываю ему заткнуться и молчать. На ревность я не имею никакого права. Как и на саму Анну. Впрочем, этот парень мог прийти с Леной… Я злюсь на свою «находчивость» и почти с мазохистским наслаждением спешу наказать себя несокрушимой очевидностью: парень моложе Беловой пожалуй что вдвое. А вот Ане – вполне подстать. Мысленно морщусь: сам-то я младше Лены совсем ненамного.
Мотаю головой, отгоняя ненужные мысли, и пришедшие навестить меня коллеги принимают это за приветственный кивок. Они начинают что-то кричать мне, но я не слышу, стараюсь по губам прочитать значения слов… Рука тянется ко лбу, пальцы скользят сверху наискось, к виску, словно ищут там что-то. Кожа ровная, гладкая, как и положено. Я продолжаю тереть лоб. Чего-то недостает… Что-то должно быть тут, под недоверчивыми пальцами, кроме гладкости кожи. Они будто помнят это и продолжают искать. Не находят.
Я опускаю руку и снова гляжу вниз…
* * *
– Минутку! – останавливает меня доктор. – Вы терли лоб, помня о шраме?
– Да ни хрена… ничего я не помнил! – раздраженно бросаю я. С усилием прячу раздражение, смягчаю тон: – Я хочу сказать, что о шраме я не только не помнил, я о нем вообще не знал. Ничего. Там ему не было места. Там я не был солдатом. Скорее всего – мелким чиновником, клерком…
– Ваша жена – программист, – бросает доктор. Как мне кажется, невпопад. Уточняю:
– При чем тут моя жена? – До меня не сразу доходит, что я вообще не помню ни о какой жене. Но лысый уводит разговор в другую сторону:
– Вы вспоминали об именах-палиндромах. Почему?
– Да потому что «Анна» и есть палиндром. Такие имена – редкость, я же говорил.
– Вам не кажется, что вы невольно переносите редкость имени на его обладательницу? – подается вперед доктор. Я опять начинаю злиться:
– Мне не кажется. Она и есть – редкость. Единственная. Лучше всех!.. – Спохватившись, умолкаю. Не хватало еще признаваться самодовольному толстяку в моей любви к Анне. Но тот словно не замечает этой вспышки, спокойно продолжает:
– Не думаю, что подобные имена столь уж редки. Вот вы еще вспоминали «Аллу»… – Он надолго задумывается, потом удивленно выдыхает: – И правда, редкость… Разве что «Ада» еще, да мужское одно, и то уже позабытое, – «Тит».
Я ухмыляюсь. Как-то я указал Ане на редкое свойство ее имени. Она тут же «перевернула» мое. «Йалокин», – засмеялась тогда Анюшка, и я подхватил ее смех: «Ага, Йолупукки. Финский Санта-Клаус». «А что? – удивилась Аня. – Ты ведь и правда Клаус!» «Только не Санта», – скривил я в улыбке рот. «Санта, Санта!» – зажала Анюша мою гримасу ладошкой.
Я вздрагиваю, выдернутый из воспоминаний голосом доктора:
