– Сиди смирно и умрешь без мучений, – предупреждает она.
И стреляет в диван, на котором я было развалился.
– Понял? – спрашивает она.
Я киваю.
– Умрешь без мучений, – повторяет она.
– Будто во сне, – обещает она.
– Умрешь по высшему разряду, – обещает она еще раз.
Я замираю, словно мышь, заслышавшая шаги лисицы над головой. Полуодетый – с натянутым на левую ногу носком, но без штанов.
– Ага, смешно выглядишь, – улыбается она.
– Бога ради, не осложняй нам жизнь. Обоим, – просит она.
– Шевельнешься, я тебе прострелю все части тела, а голову – последней, – делится она планами.
– Что ты знаешь о любви? – спрашивает она.
– Что ты вообще знаешь? – вжимает она окурок в блюдце с раскисшим лимоном.
– Что. Ты. Знаешь, – чеканит она.
– Что. Ты. Вообще. Мать. Твою.
Я тупо, как в школе, когда не выучишь урок, а училка добивается ответа, который и так знает, молчу, глядя на нее и сквозь нее. Стараюсь почувствовать все так, как будто я не здесь.
– Но ты-то здесь, – усмехается она.
– Ты-то здесь, – ловит она мой взгляд.
– Как бы тебе ни хотелось обратного, – торжествует она.
– Провалиться к чертовой матери отсюда! – шипит она.
– Исчезнуть как… – теряется она.
– …Как привидение! – находит она точное, на ее взгляд, сравнение.
– Как гребаное привидение! – торжествует она.
– Долбаный Каспер! – ликует Света.
Наша песня хороша, начинай сначала. При всем уважении к тому, что она говорит, да и вообще, учитывая, что вся эта история имеет ко мне непосредственное отношение, я вынужден признать: она повторяется. Я бы зевнул, да мне страшно. Не хочется ее нервировать. В руках у нее пистолет. Не какой-нибудь там киношный «Магнум», которого я в глаза не видел. Не «Беретта» мафиози и не револьвер-«бульдог», из которого покинутые истеричные дамы, чьи лица скрыты вуалью, стреляют в любовников. Нет. Она целится в меня из обыкновенного пистолета Макарова, который девушке ее комплекции нужно держать двумя руками. Света так его и держит.
– Что ты знаешь о любви? – снова спрашивает она.
Я открываю рот, чтобы ответить, но она легким взмахом «макарова» дает мне знать, что необходимости в этом нет. Я закрываю рот, киваю и, увидев пятно на рубашке – оно ползет к вороту, – снова его раскрываю. Оказывается, это был не взмах, а отдача, которая слегка дернула ее руки. Судя по тому, что Света не выглядит удивленной, она понимала, что стреляет в меня.
– Како… – пытаюсь начать я.
– Заткнись, – на этот раз просто взмахивает пистолетом она.
Я затыкаюсь. Она до удивления убедительна. В правом плече побаливает.
– Что ты знаешь о любви? – говорит она.
– У меня был муж, представляешь? – иронично осведомляется она.
– Славный старый добрый муж, – нараспев говорит она, отходя к окну.
– Старше меня на пятнадцать лет, – садится она на стул лицом к спинке.
– Не пялься на мои ляжки, – самодовольно говорит она, нелогично разведя ноги.
– Он мне вдул, когда мне было всего пятнадцать. Представляешь? После вечеринки, где собрался весь наш дегенеративный класс. Боже. Там было мальчиков пять, которым я нравилась, но все они боялись ко мне подойти, потому что я была красивая. Чересчур. Поэтому меня трахнул старший брат одноклассницы. Ночевала я там же. Вот так. В первый же вечер. Ну, должна же я была поступить как блядь, если меня все так называли? – дрожит она.
– Мы и сошлись, и через полгода поженились, – рассказывает она.
– Но в тот вечер… Никакой боли, ничего. Он просто скользнул в меня. Раз. И все. Ого-го. Я подумала: ну и ну, когда эта штука в меня попала, – становится задумчивой она.
– Но знаешь, – улыбается она.
– Это оказалось вовсе не ого-го, когда я подросла и поняла, что бывают совершенно разные ого-го, – смеется она.
– А то ого-го оказалось таким лишь потому, что я ничего такого до этого раньше и не пробовала, – покачивает головой она.
– И оказалось, что как мужчина он так себе, трахал меня раз в два месяца, да и то это был праздник, – складывает она лицо в горькую маску.
– Да и денег у него оказалось мало, ведь то, что в пятнадцать лет кажется богатством, на самом деле – на два похода в бар, – вырывается у нее.
– Причем с другими бабами, как мне регулярно и не без доли сочувствия сообщали некоторые, как я предполагаю, из них же. Он был очень даже хорош.
Настолько, что сообщения на его телефон шли, как лемминги в океан. Толпами, – плачет она.
– Могу даже зачитать одно, – утирает глаза она рукой с пистолетом.
– Мой жеребец, хочу, чтобы проткнул меня сегодня вечером. Распори мои потроха, как сделал это вчера. В благодарность за это я надену свой жадный рот на твое великолепие, – медленно, наверное, потому, что сообщение написано на латинице, читает она.
– Медленно, потому что на латинице, – кивает она.
– Как и почему получилось, что этот огромный каменный рог в постели со мной превращался в нечто маловразумительное, я не знаю, – устало говорит она, и я вижу, что слезы высохли.
– Но ты не понимаешь, что значит принимать соболезнования от телок, которых пялит – и отменно – твой муж, соболезнования тому, что тебя-то он пялит слабенько и вовсе не собирается что-то менять, – горько перекатывает во рту слова она.
– Итак, он меня не удовлетворял, да и не собирался, – сухо говорит она.
