Долгие годы российскому обществу, лишенному собственного голоса, было отказано в праве иметь правдивую информацию о злодеяниях сталинского режима. Для специальных исследований эта тема десятки лет оставалась фактически закрытой. Большая часть уцелевших источников находилась под запретом, а так называемая «официальная историография» пыталась увести общественное мнение от сути проблемы в область «критики культа личности Сталина».
Разоблачив на XX съезде КПСС «культ личности», советское партийное руководство постаралось утвердить в общественном сознании наименее опасную для себя версию событий 30-х годов. Критика политики террора сосредоточилась лишь на отдельных эпизодах, затрагивавших судьбы правящего советского слоя — партийных, хозяйственных и военных руководителей. В то же время остальные потери советского общества, как со стороны оппозиционных сил, церкви, отдельных социальных слоев, а также жертвы, понесенные населением в ходе коллективизации и чисток, следовало признавать вполне оправданными.
Пока историческая наука в Советском Союзе оставалась инструментом политики, общество не могло рассчитывать на иные оценки.
Настоящий прорыв информационной блокады и объективное изучение новых фактов стали возможны лишь с середины 80-х годов, в результате известных политических перемен.
Латинское слово «террор» (страх, ужас) толковые словари трактуют как политику устрашения и подавления политических противников насильственными мерами. Применительно к советской истории 30-х годов, это определение будет не совсем точным.
Сталинский террор — явление особого порядка. Его невозможно поставить в один ряд с такими историческими прецедентами, каким был, например, террор времен гражданской войны в России. Тогда столкновение враждующих сторон достигало крайних пределов, и физическое уничтожение противника могло рассматриваться как последнее средство в борьбе за выживание. Террор, организованный сталинцами, был совершенно другого рода. Вслед за известным исследователем эпохи, британским историком Робертом Конквестом, создавшим яркий и талантливый труд о большом терроре>{1}, можно утверждать, что сталинские карательные кампании не вызывались какими-либо чрезвычайными обстоятельствами внутри страны или на международной арене. Удары репрессивной машины носили характер заранее спланированных кампаний. Они начинались внезапно, по сигналу из центра, и проводились как тайные операции, когда режиму Сталина объективно ничего не угрожало.
Своеобразие состояло и в выборе противника. Акции уничтожения не были направлены против какой-либо одной стороны — их объектом являлось все советское общество, каждый его слой, каждая общественно-политическая группа, включая правящую коммунистическую партию. В момент наивысшего развития террора иммунитетом не пользовался никто, и в этом смысле было достигнуто почти полное равенство граждан перед опасностью потерять свободу или жизнь. Такое широкое применение карательной политики, характерное для периода 30-х годов, было обусловлено многими обстоятельствами. Но основной источник заключался в самом характере большевистского реформаторства.
Захватив государственную власть в октябре 1917 года, Ленин и его партия установили суровую диктатуру. Диктатура была объявлена «высшей формой демократии». С помощью диктатуры вожди большевизма надеялись осуществить историческую задачу — создать коммунистическое, т. е. бесклассовое общество на принципах самоуправления. Поскольку переход к социализму представлялся процессом неопределенно долгого времени, диктатура, как власть, стоящая над обществом и законом, должна была играть роль главного инструмента в руках партийной верхушки. «Научное понятие диктатуры, — учил Ленин, — означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть. Не что иное, как это, означает понятие: «диктатура», — запомните хорошенько…»>{2}.
Чтобы советская диктатура сохраняла силу и максимальную эффективность в проведении преобразований, Ленин считал необходимым сосредоточить ее полномочия в руках «отдельных лиц». Это тоже считалось проявлением демократии. Как писал Ленин: «…решительно никакого принципиального противоречия между советским (т. е. социалистическим) демократизмом и применением диктаторской власти отдельных лиц нет»>{3}.
В ходе отчаянной борьбы за существование, которую партия выдержала в период гражданской войны и иностранной интервенции, насилие и террор стали частью государственной политики.
Сталину не потребовалось изобретать ничего нового. Он просто унаследовал то, что было создано до него другими. Еще до его восхождения на вершину власти была организована советская тайная полиция и широко внедрены в практику способы несудебной расправы с инакомыслием, создана сеть секретного осведомления и отработаны многочисленные методы устранения политических противников. На всех уровнях управления и даже в самой партии поощрялось доносительство.
В мае 1922 года, в известном письме к Д.И. Курскому, Ленин потребовал узаконить террор. Он писал: «В дополнение к нашей беседе посылаю Вам набросок дополнительного параграфа Уголовного кодекса… открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы.
