Начнём с чистого листа. Еле-еле, будто Сизиф, минутная стрелка взбирается к двенадцати. В маленькой карельской деревушке, где заканчивается осень и эта история, с самого утра идёт снег. Плюс-минус один, температура водит нулевой хоровод, и небо выплёскивает рассвет.
На краю большого озера стоит дом. Коричневый и двухэтажный. В нём, сидя за расшатанным столом, мужчина смотрит на бумагу, но за карандаш не берётся. Несмотря на то что страну заполнили литературные мастерские, несмотря на то даже, что любой уважающий себя писатель теперь ведёт курсы креативного письма, вырванная из тетради страница остаётся пустой — Александр не знает, что написать.
В доме тихо. Едва слышно под ногами пожилой женщины поскрипывает пол. Обернувшись, Александр видит теперь, как его мать поливает цветы, переходя от горшка к горшку, а отец собирает пазл. Сидя на ковре, высыпав на лист ватмана фрагменты двухтысячной головоломки, старик сортирует кусочки по цветам и первым делом отбирает белый.
Утро медленное и сырое. Так бы и провести его в тишине, но Александр встаёт вдруг и, не сказав ни слова матери, мимоходом поцеловав лишь отца, выходит в сени. Натянув неуместные здесь туфли, он толкает дверь и оказывается на крыльце. Закурив, через запотевшее окно сын бросает взгляд на родителей и, съёжившись, казалось бы, собирается вернуться в дом, но уже спустя мгновенье, затушив напоминающий крохотный саксофон окурок, идёт совсем в другом направлении. Александр шагает к озеру, где несколькими минутами позже в небо отскакивает оглушительное эхо выстрела…
Ковыряясь в ухе ватной палочкой, участковый смотрит на клетку с попугаем и печалится. Мужчина думает теперь, что птица эта чрезвычайно ярка. Всё в этой комнате — и выгоревший флаг, и потускневший герб, и даже недавно заново перекрашенные в бледно-коричневые тона стены — не соответствует её насыщенному оперению. Попугай до того яркий, что клетку с ним хочется немедленно перенести в другой кабинет.
Участковый грустит. Полицейский знает, что наступают тяжёлые времена. В этих краях зима не склонна флиртовать — климат здесь резкий, как люди. Разглядывая попугая, мужчина понимает теперь, что вот-вот затрещат холода. «Уже через несколько дней, — думает он, — обледенеют провода и дорожки превратятся в каток. Как и в любой другой год, начнутся перебои с электричеством, и какой-нибудь пьяный мудак непременно уснёт в сугробе. Обсасывая его нелепую смерть, родственники будут требовать тщательного расследования, и никто здесь даже не порадуется за счастливого скота, чья бессмысленная жизнь наконец закончилась». Так думает участковый, и всё это время напротив него сидит Петя Павлов. Не смея прерывать размышления полицейского, парень смотрит в окно и ждёт, когда у неба закончится снег.
— Слушай, Петак, — внезапно, возвратившись к самому себе из долгого путешествия, спрашивает капитан, — вот ты же у нас разбираешься в птицах, да? Этот попугай у меня уже неделю тут торчит, можно мне его начать выпускать по кабинету?
— Рано. Сперва птица должна запомнить, что клетка — её дом.
— Хорошо, а если я его потом просто выпущу на улицу, он вернётся?
— Вряд ли. Скорее всего, замёрзнет или птицы заклюют.
— Понятно… Знаешь, жаль мне его. Такой он беспомощный здесь, лазает весь день с жёрдочки на жёрдочку, клювом за прутья цепляется, а как по мне, так лучше бы его сразу прибить. Вот зуб тебе даю, если бы не подарок дочери — придушил бы! Шею свернул бы да и выкинул во двор собакам!
— Собакам птичьи кости нельзя — не переварят.
— Тоже верно…
Согласившись с Петром, участковый вновь погружается в размышления. Так они и сидят ещё минут двадцать, пока участковый не засыпает. Поняв, что лучше зайти в другой раз, парень аккуратно встаёт, однако нечаянно задевает и роняет стул. Хлопок будит участкового, и, потерев глаза, мужчина вспоминает теперь, что Павлов, вероятно, пришёл не просто так:
— Слушай, Петь, а ты чего припёрся-то?
— Хочу написать заявление.
— Это-то я понял, не дурак, а случилось-то что?
— Я шёл мимо «Бастилии», а мужики какие-то неместные курили в неположенном месте.
— И?
— И я подошёл, чтобы сделать им замечание…
— Так…
— И они обматерили меня.
— Как обматерили?
— Я не хочу повторять.
— А что же я им предъявлю?
— Грубость!
— Грубость? Господи, Петак, ты специально припёрся сюда, чтобы написать заявление на мужиков, которые тебя послали подальше? Сунул бы им в табло, и дело с концом!
— Если все будут друг друга бить — что же из этого получится?
— Мир получится, Петя, мир! Только если дерёшься за свои убеждения — можно прекратить войну! Люди, Петь, потому так безответственно себя ведут, что чувствуют свою безнаказанность. Если б ты им сразу по щам надавал — поверь мне, сразу бы свернулись!
— Но так же нельзя! Есть же закон!
— Ох, Петька-Петька… — участковый тяжело вздыхает и, встав из-за стола, открывает форточку.
Потерев переносицу, он закуривает самокрутку и, сплюнув попавший на кончик языка табак, с усталостью говорит:
— Понарожают вот таких, как ты, Петь, а нам потом разгребай. С самого детства людям вроде тебя следует объяснять, что мир этот — говно! Ничего здесь уже не изменить! Вот ты посмотри вокруг — ты что здесь хочешь перестроить? Горизонт? Облака? Как-то живём — и то хорошо! Не мужиков этих нужно воспитывать, а тебя!
