«Роман «Мясной Бор» посвящен одной из малоизвестных страниц Великой Отечественной войны — попытке советских войск, в том числе 2-й ударной армии, прорвать блокаду Ленинграда в начале 1942 года. На основе анализа многочисленных документов, свидетельств участников боев автор дает широкую панораму трагических событий той поры, убедительно показывает героизм советских воинов и просчеты военно-политического руководства страны, приведшие к провалу операции. Среди действующих лиц романа — И. Сталин, К. Ворошилов, К. Мерецков, другие военачальники, многие командиры и рядовые бойцы», — так сказано в лаконичной аннотации к недавно выпущенному «Воениздатом» произведению писателя Станислава Семеновича Гагарина, живущего в настоящее время в Подмосковье.
О Великой Отечественной войне уже написано столько ярких и правдивых книг, что, кажется, просто невозможно сказать о тех грозных годах что-то новое. Однако, думается, «Мясной Бор» — роман в трех книгах — останется в истории отечественной «ратной словесности», потому что приподнимает завесу тайны над трагической судьбой 2-й ударной армии в целом и ее командарма Власова, в частности.
Конечно, я не ставлю перед собой задачу проанализировать многочисленные сюжетные линии всей трилогии, а именно книг «Наступление», «Болотные солдаты» и «Время умирать». Мне хотелось бы подчеркнуть другое, более важное и глобальное. После прочтения «Мясного Бора» у меня осталось впечатление, что роман писателя С. Гагарина — это реквием по всем погибшим солдатам, чьи жизни были принесены на алтарь Победы.
Война без смертей не бывает — это аксиома аксиом. Только по-разному расставались с жизнями рядовые бойцы и командиры. Так, бывший московский школьник Степан Чекин был потрясен, когда увидел на тракте трупы своих недавних «медсанбатовских» попутчиков. «Они все были здесь, на дороге. Те красноармейцы, с которыми шел Степан. Уже потом, став бывалым фронтовиком, Чекин сообразил, что встретила их засада. Стреляли из рощи… Никто не ушел. А сейчас он очумело вглядывался в лица убитых, узнавал и не узнавал этих людей, так они отличались, мертвые, от тех, кого знал еще сегодня. Страха не было… Его сознание не могло вместить неожиданной и такой бессмысленной смерти. Он принялся зачем-то считать трупы. Их оказалось девять. «Девять», — повторил Чекин. И вдруг подумал: «А ведь я был бы десятым…» Степана спасла чистая случайность: он отстал от сводного подразделения, когда попросил деревенского старичка дать напиться водички, а тот от доброты своей души угостил его холодной бражкой, от которой у Чекина через сотню-другую шагов от гостеприимного домика закружилась голова. И так и не догнав легкораненую солдатскую братию, новобранец забрался в кусты и провалился в сонное небытие.
Страшная участь была уготовлена капитану Чеснокову. В медсанбат подчиненные доставили его потерявшим сознание и звавшим в бреду женщину по имени Таня. «В нас одним снарядом угодило… — рассказывал разбитной красноармеец с обвязанным лбом, связной Чеснокова. — Меня, значит, по лбу, а капитана по низу живота. Знает, что с ним приключилось. И Таню зовет, жена это его, перед войною поженились, а его из отпуска отозвали. Теперь вот застрелиться хочет, едва оружие отняли. И то сказать — какая теперь житуха у мужика! Пусть бы там ногу али руку снесло… Калека, это верно, да жить можно. А так… Ежели по совести, то я б ему сам пистолет в руку сунул». Ночью медперсонал разбудил выстрел. Как выяснилось, в маленькую каморку, где спал командир медсанбата, тайком пробрался капитан Чесноков и, вытащив пистолет из лежавшей перед постелью комбата на табуретке кобуры, застрелился.
Как-то объявили общий сбор особистов, много повидавший на своем веку Беляков и малоопытный пока еще Лабутин. Вокруг молодого особиста и стоявшего рядом с ним рослого, красивого красноармейца с простреленной левой рукой начали постепенно собираться ходячие раненые, медсестры и санитары.
Лабутин подошел к комиссару, сказал ему что-то, склонившись к уху, и тот кивнул.
— Товарищи красноармейцы! — крикнул Лабутин… Доблестные бойцы Второй ударной армии! Перед вами стоит человек, который недостоин больше этого звания! Он хуже ненавистного врага, хуже любого фашиста… В то время, как вы честно проливали кровь в боях с немецкими оккупантами, эта сволочь стреляла в себя! Он сам прострелил себе руку, чтобы спасти свою подлую шкуру… Смотрите!
Лабутин схватил обреченного за левую руку и резко ее поднял.
Лицо у парня искривилось, глаза наполнились слезами, он всхлипнул…
— Этот самострел изувечил себя, чтоб избежать смерти, — продолжал Лабутин. — Но разве вы все хотите ее? Нет! Каждому хочется жить, это так… Но лучше смерть в священном бою, чем то, что ожидает этого подонка… Собаке собачья смерть!
Последние слова Лабутин произнес с особой силой, срываясь на крик, и посмотрел на Белякова. Ему показалось, что старший товарищ насупился, и Лабутин решил перейти к деловой части процедуры. Он знал, что Беляков недолюбливал красноречия при свершении невеселых дел…
И Лабутин принялся читать приговор. Приговор был лаконичным: «На основании таких-то статей… приговорить к расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит… Привести в исполнение на месте».
