Старик еще разок глянул в окно автобуса — хотел убедиться, что старуха его устроилась удобно. Та сидела, придерживая одной рукой на коленях корзину с зайцем, а другой сжимая букетик подснежников. Старик подумал: «Едет внуков тетешкать, у ихнего тепла греться. Я бы тоже не прочь, да только городская жизнь — не по мне…»
Замызганный, с налипшим на бока снегом автобус взял с места и вскоре скрылся за поворотом. Старик вернулся в придорожную закусочную, чтобы заплатить за сливовицу, которую они выпили на посошок. Расплатился и вышел, вскинув на плечо двустволку. Поднимался он по той же тропинке, какой они со старухой спускались к автобусу. На обмякшем снегу еще видны были их следы — отпечатки его резиновых постолов и маленькие старухины, с вмятинками от каблуков. Пока они шли со своего хутора, старуха наставляла его, как ему жить одному, а он возьми да и скажи ей: «Не вернешься до великого поста — найду себе молодую. Женюсь на Христовице из Синджирлии. Такие дела теперь быстро делаются, и попа не надо. А я еще хоть куда». «Упырь ты, — сказала она. — И весь род у тебя такой — упыри да разбойники. Мне батя когда еще про вас говорил: лешие они, с волками живут…»
Старик улыбался, вспоминая шутливую перебранку. Где они, те волки? И все же, как снег осядет, надо будет починить плетень. На хуторе ни живой души, руби прутья сколько хошь. Да, но то, что он остался один-одинешенек, все-таки угнетало его. В это утро он встал рано, чтоб подстрелить зайца — послать сыновьям да снохам гостинец. На солнечном пригорке, близ хутора, набрел на цветущие подснежники. Вытащил из-за широкого пояса черную табакерку, в которой держал волчью дробь, и положил в нее подснежники — будто в черную гробницу опустил. Старуха перевязала стебельки красной ниткой.
Теперь табакерка мирно покоилась на своем месте за поясом, а подснежники и подстреленный заяц все не выходили из головы — видать, самому захотелось зайчатины. Он решил пройтись по осыпям вдоль опушки.
Уже задувал теплый ветер с Эгея, но в лесу ветки еще были опушены снегом. Выше по склону мохнатой шапкой навис туман, хутора не было видно. Старик держал в руках ружье с взведенными курками и оглядывал снежные козырьки на сыпучем склоне. От ходьбы он раскраснелся, и белые кудри, выбившиеся из-под старенькой меховой шапчонки, делали его похожим на святого. Он обошел овражки вдоль леса, но зайцев нигде не увидел и свернул по зарастающей колючим кустарником тропе к хутору. Он шел по склону и думал о том, что надо напоить корову и выгрести из хлева навоз. Следы какого-то крупного зверя пересекали тропу, и, когда старик подошел к ним ближе, он ахнул: следы были волчьи. Старик не верил своим глазам. Он прищелкнул языком и весь просиял. Стоял, всматриваясь в следы, не в силах оторвать от них взгляда.
— Ну и ну! Как же это я раньше его не видел? Во-он, припустил через ложбину, — громко сказал старик.
Он был взволнован, возбужден. Присев на корточки, внимательно осмотрел следы и обнаружил, что местами задние лапы зверя оставляли не два следа, а один. Тогда он вспомнил о единственном волке, который с прошлого года оставался в здешних краях. Как-то раз старик стрелял в него и ранил, он думал, что волк потом где-то сдох, но вот поди-ка — зверь, оказывается, только охромел. «Со всех сторон зажали его дороги, электричество, машины.» Котловина внизу вся перепахана, выровнена, пригорка малого не осталось, — рассуждал старик. — Куда ни подайся — везде смерть. И он, как я, и ему некуда идти».
В позапрошлом году у этого волка была подруга. Однажды, майским днем, старик вышел на ее след. Накануне пролился хороший дождь, и след был ясно виден. В орешнике старик нашел ее помет — двенадцать слепых волчат. Он положил их в мешок и принес домой. Пехливан рвался их загрызть, и его пришлось привязать в сарае. Ночью волчица выла возле хутора, и на рассвете старик ее убил. Когда он отвез ее вместе с волчатами в город, во дворе лесничества волчат уложили рядком на полено, подтащили к ним мать, и старший лесничий сфотографировал их. Карточка и теперь висела в горнице на печи…
На хутор старик вернулся веселый и все твердил про себя: «И для меня нашлось занятие, старуха. Видать, на счастье пошел я тебя провожать. Теперь у тебя внучата, а у меня — волк. И он здесь один, как я, и ему некуда податься». Он насыпал корму курам, отнес воды корове и весь день вспоминал свои охотничьи подвиги. Во всей округе не было волчатника, равного ему. Без волков ему и жизнь была не в жизнь. Эта страсть досталась ему от отца и деда, вошла в кровь. Старик вытащил железный ошейник, надел на Пехливана. Потом принялся начищать ствол ружья. Туман спустился ниже, потемнело. Он загнал кур в сарай, нарубил хворосту для очага. Покончив с домашними хлопотами, зажег лампу, встряхнул ее — чтоб керосин пошел вверх по фитилю. В кухоньке стало светло, хворост трещал в очаге, и старик поставил несколько поленьев торчком, чтоб дольше горели. Потом он принес коробку с охотничьими принадлежностями. Вынул из нее пять новых гильз. Внимательно оглядел капсюли и стал набивать гильзы крупной дробью, по девять драмов
