Сто лѣтъ тому назадъ, вечеромъ, наканунѣ новаго 1789 года, въ Москвѣ, по улицѣ Маросейкѣ, медленно подвигалась какая-то неопредѣленная громадная фигура. Небо заволоклось облаками, порошилъ снѣжокъ, разставленные на дальнемъ другъ отъ друга разстояніи закоптѣлые фонари едва-едва кое-какъ освѣщали пространство въ нѣсколько аршинъ, — и темень на улицѣ стояла почти полная. Благодаря этой темени, медленно подвигавшаяся фигура казалась какимъ-то огромнымъ, неуклюжимъ звѣремъ и прохожіе, замѣтивъ ее въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя поддавались внезапному, невольному страху, отскакивали и перебѣгали на другую сторону улицы. Женщины даже громко и продолжительно визжали, несмотря ни на какія увѣренія своихъ спутниковъ, что это вовсе не «ведмѣдь», а всего-на-всего «ряженый».
Конечно, это былъ не «ведмѣдь», не то же и не «ряженый», — а просто извѣстный московскій купецъ Иванъ Парамоновичъ Жемчуговъ, закутанный въ медвѣжью шубу и съ нахлобученной на самыя брови высочайшей собольей шапкой. Въ такомъ нарядѣ, при своемъ значительномъ ростѣ и дородствѣ, Иванъ Парамоновичъ даже и среди болѣе яркаго освѣщенія могъ показаться страшнымъ звѣремъ.
Иванъ Парамоновичъ возвращался отъ пріятеля и земляка къ себѣ, въ свой домъ на Маросейкѣ. Онъ засидѣлся въ гостяхъ, по праздничному времени изрядно выпилъ, и теперь былъ въ довольно исключительномъ состояніи. Пилъ онъ вообще очень мало, ибо почиталъ это грѣхомъ, и вино, съ непривычки, сильно на него дѣйствовало. А у земляка въ этотъ вечеръ вино было, какъ нарочно, какое-то особое, привозное, на вкусъ отмѣнное, но предательское. Пьешь его какъ квасъ, — а вотъ вышелъ на морозецъ — и совсѣмъ одурманило. Ну, да теперь до дому рукой подать: пройти вотъ проулокъ, а тамъ шестой домъ — и въ ворота.
Но только что онъ собирался, пошатываясь и почему-то очень высоко поднимая ноги, хотя снѣгу вовсе было не такъ ужъ много, перебраться черезъ проулокъ, какъ едва не попалъ подъ наскакавшую на него тройку: закутанный съ ушами въ свою медвѣжью шубу, онъ не слыхалъ ни бубенцевъ, ни окрика кучера. Кучеръ едва успѣлъ осадить лошадей. Тройка на мгновенье остановилась. При свѣтѣ большихъ яркихъ фонарей, придѣланныхъ къ широкимъ санямъ, Иванъ Парамоновичъ разглядѣлъ богатую тигровую полость и веселыя молодыя лица расфранченныхъ мужчинъ и дамъ. При взглядѣ на него, эти франты и франтихи залились громкимъ смѣхомъ — и тройка, со звономъ и гикомъ, помчалась дальше.
Иванъ Парамоновичъ остался какъ вкопанный, потомъ громко отплюнулся. Прошло съ минуту времени, онъ все еще стоялъ на мѣстѣ, пошатываясь изъ стороны въ сторону и разсуждая самъ съ собою.
— Ишь, вѣдь, окаянные, прости Господи! — бурчалъ онъ нетвердымъ языкомъ и проглатывая окончанія словъ. — Наѣхали на человѣка, а сами гогочутъ, надъ нимъ же издѣваются!.. Да и совсѣмъ-бы раздавили, такъ глазомъ-бы не моргнули!.. Имъ что: ни Бога въ нихъ, ни стыда нѣтъ!.. И народъ же нынѣ сталъ: что ни годъ, то хуже…. обличіе человѣческое совсѣмъ потеряли… Бары, вишь ты, русскіе бары! Какое тамъ: бывали у насъ бары, да перевелися, а это что: лопочутъ себѣ по басурманскому, рядятся на подобіе чучелъ нѣмецкихъ… Выйдешь въ праздникъ, послѣ обѣдни, на улицу… тьфу ты, мерзость какая!.. Содомъ-Гоморра… Вавилонское столпотвореніе!..
Иванъ Парамоновичъ плюнулъ разъ, плюнулъ два, пошатнулся и, все не трогаясь съ мѣста, продолжалъ:
— Содомъ-Гоморра и есть!.. Стеклянная конура на колесахъ… вся золоченая, размалеванная… лошади цугомъ… заморскія, разношерстныя… на козлахъ дьяволы… въ красной сатанинской одеждѣ… съ бѣлыми головами и хвостами на затылкѣ… А въ стеклянной конурѣ барыня… на головѣ башня… на самой и не вѣсть чего путано-перепутано… И подходитъ къ ней чудовище… петиметромъ прозывается… а по истинѣ, какой тамъ петиметръ — дьяволъ — вотъ какъ его назвать надо!.. Ноги у того дьявола какъ жерди, въ чулкахъ бабьихъ да башмакахъ, кафтанъ куцый, шелками да золотомъ расшитый, поверхъ кафтана «винчура», что-ль, а попросту — одѣяло… въ рукахъ муфта длинная… «манька»… Шаркаетъ, шаркаетъ, пострѣлъ, кланяется, ручку цѣлуетъ… лопочетъ слова птичьи, срамныя… а она ему: хи-хи-хи, ха-ха-ха!.. Ахъ ты пропасть!.. Опять то же по лавкамъ, въ Гостиномъ у насъ, эти барыни день-деньской толкутся на соблазнъ добрымъ людямъ… А за ними дьяволы-петиметры! Будто товары смотрятъ, прицѣниваются… а какое тутъ товары — мерзость одна, амурннчанье, непотребство… И доколѣ это Господь терпѣть будетъ, доколѣ петиметры окаянные водиться не престанутъ!.. Охъ, чешутся на нихъ руки, чешутся.
Иванъ Парамоновичъ показалъ выразительнымъ жестомъ, какъ у него чешутся руки, и далъ такой подзатыльникъ существовавшему въ его воображеніи петиметру, что самъ потерялъ равновѣсіе и растянулся на снѣгу. Не мало времени барахтался онъ въ своей медвѣжьей шубѣ, наконецъ, поднялся и хриплымъ голосомъ завопилъ на всю улицу:
— Ахъ ты, петиметръ проклятый! Ну, ужъ этого я тебѣ не спущу… ужъ теперь ты отъ меня не отвертишься!
Предательское привозное вино земляка окончательно затуманило ему голову. Ему вдругъ рѣшительно и ясно представилось, что передъ нимъ былъ живой, настоящій петиметръ и что этотъ петиметръ повалилъ его въ снѣгъ, а затѣмъ убѣжалъ.
