Остров назывался «Прощай, молодость». Конечно, это было не официальное наименование, а солдатский фольклор. Но оно так укоренилось, что казалось единственно возможным. Оно, как это случается и с настоящими географическими названиями, вскоре уже утратило первоначальный, горько-иронический, смысл и стало лишь ориентиром, определением места. Потом просто говорили: «Это когда мы стояли на острове «Прощай, молодость». Недавно жена генерала (тогда он был старшим лейтенантом) спросила меня:
– А что, правда, был у вас какой-то остров, где вы жили… – И, чувствуя странность вопроса, закончила неуверенно: – «Прощай, молодость»?…
– Был, был. Все верно.
Шло к концу первое послевоенное лето. Войну мы закончили в Чехословакии, на Влтаве, а затем своим ходом, в строю, возвратились в Венгрию, по которой проходили с боями еще совсем недавно. Здесь и был приготовлен остров для нашего расположения, остров между двумя рукавами Дуная – Большим и Малым. У топкого, неудобного для купания берега Малого Дуная, под старыми акациями, из досок, глины и черепицы выстроили мы себе домики, – в каждом домике – взвод, – и стали привыкать к новой жизни.
Вот здесь, на безлюдном, не считая нас самих, острове, и возникло это народное название, с замечательной точностью выражающее наше тогдашнее положение. Дело даже не в том, что мы повидали Будапешт и Вену, – с окончанием войны мы надеялись вернуться, пусть не сразу домой, но в Россию, – не задерживаясь в дороге, вернуться победителями. И вот этот остров.
Мы еще были полны войной. Мы отходили от нее очень медленно. Разговоры наши то и дело возвращались к местам, по которым мы прошли, ко всем мелочам и подробностям. Мы только умом понимали, что войны уже нет, мы еще не вошли в новую полосу жизни, не представляли, какой же она будет, и попросту находились далеко от этого.
Мы были очень молоды. И командиры, прошедшие с нами весь путь, знавшие нас насквозь, не были слишком строги сейчас, они старались дать нам возможность прийти в себя, опомниться.
Служба, разумеется, шла своим чередом, прибыло пополнение, начались занятия. Для нас, однако же, делались все-таки послабления.
В нескольких километрах от лагеря на пологом холме тянулись под синим небом ранней осени томящиеся виноградники. Кто был прежде их хозяином, бежал ли он, погиб ли, – мы не знали этого. Время от времени, по двое, по трое, старшина отпускал нас туда – полакомиться.
Издали виноградник густо темнел. Мы приближались и вступали в него как в лес, который был нам по пояс. Мы шли, задевая коленями плотно собранные кисти ягод. Виноградник был отягчен ими, как недоеное стадо.
Мы выбирали место и опускались между кустами. В нас жило столь знакомое солдату прекрасное ощущение естественности и удобства лежания на земле. Земля была здесь не сырой и черной, как в расположении, а светлой до белизны, глубоко прокаленной солнцем и, как старая печь, испещренной трещинками. Над ней и над нами стояло еще насыщенное синевой небо.
Виноградная лоза, цепляющаяся ловкими усиками за струганую подпорку, аккуратные зубчики листьев – все это было рядом, смотрелось в упор, но было не главным. Главным были нереально приближенные к лицу полновесные гроздья. Давно не шли дожди, и на ягодах, с наружной стороны, лежал налет тонкой, как мука, легко стирающейся пыли.
Виноградник был спланирован таким образом, что различные сорта шли не отдельными рядами или участками, а вперемежку. Я был тесно окружен свисающими кистями самых разных цветов и оттенков. Здесь был черный виноград, и синий, и зеленый, однако вполне спелый, и розовый, и почти совершенно белый. Этот белый виноград запомнился удивительным вкусом сливочной конфеты-тянучки, – вероятно, вприкуску с ним можно было пить чай.
Урожай того года был столь обилен, что я наедался, не сходя с места и не меняя положения. Конечно, я ел не все, я только надкусывал ягоду и всасывал сок и самую мякоть, виноградное мясо. Иногда я устраивал перекур и, лежа на спине, чувствуя сквозь гимнастерку и нательную рубаху слабое тепло земли, не спеша затягивался, смотрел в высокое, ровной синевы небо. Гдето рядом, за кустами, угадывались движения моих товарищей, это добавляло уверенности и спокойствия.
Порою я замечал, что не могу подняться с земли, и засыпал, как триумфатор, осененный благородными виноградными листьями. Лишь много времени спустя я догадался, что просто пьянел.
Потом я просыпался – сам или меня будил кто-нибудь из своих. Небо и особенно земля уже заметно утрачивали часть недавнего тепла. Мы отряхивались, затягивали ремни, торопились.
Почти всегда одновременно с нами поднимались и выбирались из виноградника на дорогу солдаты соседних рот, среди них встречались и хорошо знакомые. Никто не спрашивал, успеваем ли к ужину, – трофейные часы были у всех.
Часто старшина, отпуская нас, давал поручение: принести виноград с собой. Мы расстилали на земле шершавую линялую плащ-палатку, складывали в середине срезанные финкой отборные крупные кисти и связывали углы. Продев под узел жердь, мы разом поднимали ее на плечи. Жердь прогибалась, пружинила, и мы старались идти не в ногу, чтобы уменьшить тряску. Однако нижние ягоды все равно лопались и давились, и, распаковав около каптерки наш груз, мы сливали из плащ-палатки котелок, а то и два соку.
