В конце октября месяца 1800 года перед оградой Тюильрийского дворца появился неизвестный в сопровождении женщины и девочки и остановился у развалин недавно снесенного дома, на том самом месте, где теперь возвышается недостроенное здание, которое должно было соединить дворец Екатерины Медичи с Лувром Валуа. Он стоял там довольно долго, сложив руки на груди, потупясь, и лишь изредка поднимал голову, поглядывая то на резиденцию первого консула, то на жену, сидевшую подле него на камне. Казалось, внимание незнакомки поглощено только девочкой, на вид лет девяти — десяти, и ее длинными черными волосами, которыми мать играла, словно для того, чтобы занять свои праздные руки; однако от нее не ускользал ни один взгляд ее спутника. Одним и тем же чувством, но не любовью, были связаны сейчас эти два существа, и оно окрашивало одной и той же тревогой их движения и помыслы. Быть может, нет уз крепче, чем узы несчастья. По-видимому, девочка служила последним связующим звеном их союза.
У неизвестного была крупная голова с шапкой густых волос, широкое сумрачное лицо, какие нередко встречаются на полотнах Карраччи. В смоляных волосах белела частая проседь. Черты лица выражали горделивое достоинство, но в них сквозила жестокость, и это их портило. В пришельце еще чувствовалась сила, стан его еще не согнулся, а между тем ему можно было дать за шестьдесят. Его потрепанная одежда свидетельствовала о далеком пути из чужих краев.
Лицо женщины, некогда прекрасное, а ныне поблекшее, выдавало глубокую печаль, но она старалась отвечать улыбкой на взгляды мужа, казаться спокойной.
Девочка все время стояла, превозмогая усталость, наложившую свой отпечаток на ее загорелое личико. У нее была внешность настоящей итальянки: большие черные глаза под четкими дугами бровей, врожденное благородство, естественная грация. Не один прохожий чувствовал волнение даже при беглом взгляде на эту маленькую семейную группу, участники которой и не пытались скрывать владевшее ими отчаяние, глубокое и в то же время сдержанное. Однако источник этой мимолетной благожелательности, свойственной парижанам, иссякал мгновенно: едва незнакомец чувствовал на себе внимательный взгляд уличного зеваки, он сразу же принимал такой свирепый вид, что самый смелый наблюдатель ускорял шаги, словно наткнулся на змею.
После долгих колебаний примечательный незнакомец вдруг провел рукой по лбу, точно разгоняя мысли, избороздившие его морщинами, и явно принял какое-то отчаянное решение. Окинув пронзительным взглядом жену и дочь, он вытащил из-под куртки кинжал и, вручая его своей спутнице, сказал по-итальянски:
— Пойду узнаю, помнят ли еще нас Бонапарты.
И медленной, твердой поступью направился ко входу во дворец, где его, разумеется, остановил солдат консульской гвардии, препираться с которым было бесполезно; увидев, что пришелец упорствует, часовой выставил в качестве ультиматума штык.
Случаю было угодно, чтобы именно в это время пришли сменить часового, и капрал весьма учтиво указал незнакомцу дорогу к начальнику караульного поста.
— Доложите Бонапарту, что с ним желает говорить Бартоломео ди Пьомбо, — сказал итальянец дежурному офицеру.
Тщетно старался офицер убедить Бартоломео, что нельзя пройти к первому консулу без заранее поданного письменного прошения об аудиенции, — Пьомбо требовал, чтобы дежурный непременно доложил о нем Бонапарту. Сославшись на строгую инструкцию, офицер наотрез отказался подчиниться приказаниям странного просителя. Бартоломео бросил грозный взгляд на начальника караула и, видимо, решил возложить на него всю ответственность за печальные последствия этого отказа; затем молча, порывистым движением скрестил руки на груди и занял позицию под портиком, который соединяет двор и сад Тюильрийского дворца.
Людям, способным сильно желать, почти всегда благоволит случай. Едва лишь Бартоломео уселся на каменной тумбе подле входа в Тюильри, как подъехала карета; из нее вышел Люсьен Бонапарт, в ту пору министр внутренних дел.
— А, Лючьяно! Как мне повезло, что я тебя встретил! — воскликнул Пьомбо.
Обращение на корсиканском наречии остановило Люсьена у самого входа в портик. Он только глянул на своего соотечественника и сразу узнал его. По первому же сказанному на ухо слову он повел корсиканца к Бонапарту. В кабинете первого консула находились Мюрат, Ланн и Рапп. С приходом Люсьена, сопровождаемого столь странным посетителем, беседа прервалась. Взяв Наполеона за руку, Люсьен отвел его в амбразуру окна. Переговорив с братом, первый консул жестом отослал присутствовавших из кабинета. Мюрат и Ланн повиновались. Желая остаться, Рапп сделал вид, будто ничего не заметил, и только после настойчивого требования Бонапарта нехотя удалился. Но, услышав шаги в приемной, первый консул внезапно распахнул дверь и застал Раппа у перегородки, отделявшей приемную от кабинета.
— Тебе, стало быть, не угодно меня понимать? — сказал он. — Мне нужно остаться наедине с моим земляком.
— Он корсиканец, — ответил адъютант Наполеона. — Я слишком мало доверяю людям этого сорта.
Невольно усмехнувшись, Наполеон обнял своего верного офицера за плечи и мягко выпроводил.
