Море вокруг мыса Доброй Надежды темнело. Еще раз вспыхнули ненадолго пароходные линии — и снова погасли. Воздушные трассы сникли, как дерзкие замыслы. Острова боязливо сбивались в кучки. Море затопляло все градусы долготы и широты. Оно высмеивало всю мудрость мира, тяжелым шелком льнуло к светлой суше, так что южная оконечность Африки лишь угадывалась в сумерках. Оно лишало береговые очертания всякой основательности и скругляло их рваные линии.
Темень ступила на землю и медленно двинулась к северу. Как огромный караван, она широко и неудержимо пересекала пустыню. Эллен поправила сползшую на лицо матросскую шапочку и наморщила лоб. Она поспешно прикрыла Средиземное море рукой — маленькой белой рукой. Но это больше не помогало. Темень уже вошла в порты Европы.
Тяжелые тени опустились сквозь белые оконные рамы. Со двора слышался шум фонтана. Где-то замирал смех. От Дувра к Кале ползла муха.
Эллен мерзла. Она сорвала карту со стены и расстелила ее на полу. Сложила из проездного билета белый бумажный кораблик с широким парусом посредине.
Корабль вышел из Гамбурга в море. Корабль вез детей. Детей, у которых не все было в порядке. Корабль был набит до отказа. Он проплыл вдоль западного побережья и принимал на борт все новых и новых детей. Детей в длинных пальто и с крошечными заплечными мешками, детей, которым надо было спасаться бегством. Ни у кого из них не было разрешения на то, чтобы остаться, и ни у кого из них не было разрешения на отъезд.
Дети с неправильными дедушками и бабушками, дети без паспортов и виз, дети, за которых уже некому было поручиться. Поэтому они уезжали ночью. Никто об этом не знал. Они обходили стороной маяки и держались подальше от океанских лайнеров. Если им встречались рыбацкие суденышки, дети просили хлеба. Сострадания они не просили ни у кого.
Посреди океана они тянули головы поверх корабельных бортов и начинали петь. «Жу-жу-жу, вьется пчелка в поле», «It's а long way to Tipperary»,[1] «Зайчик в норке» и много чего еще. Месяц тянул через море серебряную елочную цепь. Он знал, что у них нет рулевого. Ветер с готовностью дул в их паруса. Он чувствовал то же, что они, он тоже был из тех, за кого уже некому поручиться. Рядом с ними плыла акула. Она вымолила себе право охранять их от людей. Когда ей становилось голодно, они делились с ней хлебом. А голодно ей бывало часто. За нее тоже некому было поручиться.
Она рассказывала детям, что на нее идет охота, а дети рассказывали ей, что на них тоже идет охота, что они уплыли тайком и очень волновались. У них не было ни паспортов, ни виз. Но они хотели выбраться во что бы то ни стало.
Акула утешала их, как может утешить только акула. И все время держалась рядом.
Перед ними всплыла подводная лодка. Они очень испугались, но когда матросы увидели, что на многих детях матросские шапочки, они ничего им не сделали, а угостили их апельсинами.
Акула как раз хотела рассказать детям какую-то забавную историю, чтобы отвлечь их от печальных мыслей, но тут разразилась страшная буря. Гигантская волна далеко отшвырнула бедную акулу. Месяц в ужасе сдернул с воды елочную цепь. Через палубу кораблика перехлестывала угольно-черная вода. Дети громко звали на помощь. За них никто не отвечал. Ни у кого не было спасательного пояса.
Большая, и светлая, и недостижимая, из ужаса выплыла Статуя Свободы. В первый и последний раз.
Эллен закричала во сне. Она лежала поперек карты и беспокойно металась от Европы к Америке и обратно. Вытянутыми руками она касалась Сибири и Гавайев. В кулаке она сжимала бумажный кораблик, сжимала крепко.
Белые банкетки, обитые красным шелком, удивленно окружили ее. Высокие сверкающие двери тихо дрожали. Цветные плакаты потемнели от ее горя.
Эллен плакала. От ее слез промок Тихий океан. Ее шапочка свалилась с головы и закрыла часть полярного моря, окружавшего полюс. Оно и так слишком давило на этот мир! Ах, если бы не маленький бумажный кораблик!
Консул поднял голову от бумаг.
Он встал, обошел вокруг стола и вновь уселся. Часы у него остановились, и он понятия не имел, который час. Дело шло к полуночи. Ясно было одно: уже не сегодня, но еще не завтра.
Он накинул пальто и выключил свет. Он как раз собирался надеть шляпу, когда он это услышал. Шляпа так и осталась у него в руке. Это было похоже на кошачье мяуканье, беспомощное и непрерывное. Консул пришел в ярость.
Вероятно, мяуканье шло из помещения, где днем люди ждали, когда им откажут. Огромное множество людей с белыми, полными надежды лицами, — все они хотели выехать, потому что боялись и по-прежнему верили, что земля круглая. Невозможно объяснить им, что правило — это исключение, а исключение — это не правило. Невозможно растолковать им разницу между Господом Богом и консульским чиновником. Они не переставали надеяться на то, что смогут взвесить в руке невесомое и исчислить неисчислимое. Они ни в какую не переставали надеяться.
Консул еще раз высунулся из окна и глянул вниз. Там никого не было. Он запер за собой дверь и сунул ключ в карман. Большими шагами он пересек анфиладу. Если разобраться, комнат для ожидания больше, чем просто комнат. Надежды больше, чем может исполниться. Надежды слишком много. В самом деле слишком?
